ricetta perfetta

Итальянские учёные разработали идеальный рецепт приготовления яиц

Группа итальянских физиков представила в журнале Communications Engineering метод варки яиц, который придаёт им лучшую структуру и сохраняет больше питательных веществ. Суть метода — попеременное погружение яйца в кипящую и чуть тёплую воду.

Дело в том, что белок и желток требуют разной температуры для оптимального приготовления — около 85 градусов для белка и 65 для желтка. Простое приготовление при температуре 100 градусов может сделать желток совершенно твёрдым, а если поместить яйца в водяную баню при температуре 60-70 градусов, часто оказывается недостаточно нагретым белок.

Исследователи рассчитали теплопроводность в яйце и смоделировали процесс с помощью механики жидкостей. Их новый рецепт: вместо того чтобы держать яйцо в воде при постоянной температуре, надо чередовать воду около 100 градусов и около 30 градусов (две минуты в одной ёмкости, а затем две минуты в другой). Общая продолжительность процесса составляет 32 минуты. Под воздействием высоких температур яичные белки становятся достаточно твердыми, а желток остаётся нагретым до около 67 градусов, что хорошо для кремовой консистенции

«Этот особый термический профиль позволяет оптимально приготовить яйцо во всех его частях», — резюмирует команда Пеллегрино Мусто из Национального исследовательского совета в Поццуоли.

@BILD_Russia

Ребята делом заняты, но рецепт не идеальный

curiously enough

Если у вас есть настроение интеллектуально обогатиться на каникулах, очень советуем курс «Российская культурная история и постколониальная мысль» Ильи Кукулина.

Илья Владимирович — приглашённый научный сотрудник Центра исследований русской культуры Амхерст-колледжа, социолог и историк культуры. Раньше он преподавал в НИУ ВШЭ, однако покинул Россию и университет после начала вторжения в Украину.

В курсе 8 лекций, их можно бесплатно посмотреть на YouTube в канале наших дорогих коллег @stranaimir.

Вот что вы узнаете из курса:

— Что такое колониальные и постколониальные отношения, как их определяют и объясняют исследователи?
— Что интересного можно узнать о российской, советской и постсоветской культурной истории, если посмотреть на них через призму постколониальной теории?
— Как антиколониализм проявлялся в литературе и влиял на историю искусства?
— Какой может быть деколонизация? Какие сценарии уже можно наблюдать, какие возможны в будущем?
— Как человек может переосмыслить себя самого и сообщества, к которым он(а) принадлежит?

Смотреть на YouTube

Будем рады, если вы перешлёте пост друзьям, которым может быть интересен курс!

closer than ever

«Не становятся нам близки ни по вере, ни по культуре»: 

российский патриарх озаботился мигрантами и демографией

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл выразил обеспокоенность долгосрочными последствиями привлечения в Россию дешевой рабочей силы из-за рубежа, сообщает «Интерфакс».

«Такого рода люди не становятся нам близки ни по вере, ни по культуре. У них своя вера и своя культура», — сказал патриарх на встрече со студентами одного из университетов Москвы.

Патриарх отметил, что у него нет никаких плохих чувств к мусульманам и что сам он долгие годы занимался отношениями Русской православной церкви с исламским сообществом.

«Речь идет о демографических процессах, которые могут радикально изменить природу нашей страны и нашего государства. Поэтому нужно очень внимательно подумать, как работать с этой проблемой», — отметил Кирилл.

❗ Правительство России ужесточило законодательство о гражданстве

❗ Россия продолжает вербовать мигрантов на войну — теперь взялись за женщин

How Thirsty Is Our Food?

We're all by now familiar with the term 'carbon footprint', but what about our water footprint? While most people have their upcoming bill in mind when taking a long shower or watering the lawn, does anyone really think about H20 when grocery shopping?

As the infographic below shows, depending on your diet, the food we buy can have a huge water footprint. If you buy 1kg of beef for a barbecue at the weekend, there has been an average of 15,415 liters of water used in its production!

Breaking up meat's monopoly as the most thirsty food type is nuts, with 9,063 liters of water needed to produce the average kilo. Further down the scale are fruits and vegetables, requiring 962 and 322 liters per kilogram respectively. In terms of the most water-efficient way to consume calories, the best option from this list is cereals -one kilocalorie demanding 0.51 liters.

evidence based ???-

любопытно: опровержение будет?
любопытно: в статье про Гелену Великанову этой песни нет, а она (песня, да, и Гелена, тоже) есть — получается: они

migration.ru prospects

Сообщаем, что очередное заседание Демографической секции Центрального Дома ученых РАН, пройдет в четверг 27 апреля 2023 года в Зеленой гостиной ( 2 этаж).

Тема доклада: 

Об отдельных аспектах миграции в современной России
(Положение новых российских эмигрантов: намерения и перспективы возвращения)

Доклад: 

Борусяк Любовь Фридриховны — в.н.с. лаборатории социокультурных образовательных программ МГУ им. М.В. Ломоносова

Начало в 18.30

Заседание пройдет в очном формате!

Iran through the ages

civilization's eternal crossroads

Persepolis, the capital of Darius the Great

Western civilization began with the Classical Greeks, but ancient Greek civilization is incomprehensible without the context of their endless conflict with the Persians starting in 500 BC, arguably history’s first civilizational world war. The unity of the Hellenes as a nation coalesced through their resistance to Persian aggression, and Athens’ rise was a direct consequence of its leading role in that fight. Greek victory over the early Achaemenids, Darius I and Xerxes I, not only shaped Greek culture, Persia’s later backing of Sparta over Athens helped decide the Peloponnesian War. Alexander the Great solidified this legacy of Greek entanglement with Persia at the end of the 4th century BC by defeating the last Achaemenid, Darius III, and conquering his empire. But Greece’s campaign to swallow Iran failed. In the end, Alexander’s dream of fusing the Greeks and Persians into the ruling race of a world empire died with him. Still, his shattering of the Achaemenid domains had the lasting impact of spreading across the Eastern Mediterranean a Greek culture forged centuries earlier during the Persian Wars, planting resilient seeds of Hellenic civilization as far east as India.

For the Classical Occident, Persia was the first great Other, the standard against which the West measured itself. Persia was there at the beginning of the West, a bête noire, the original Orient. But Herodotus’ and Xenophon’s is but one aspect of the story of Persia; the alternate tale is one of resilience in the face of political and military defeat and an endless cycle of the ancient culture surviving successive batterings to revive and resurge again. After Alexander’s conquests, Persia reemerged under the leadership of the Parthian Arsacid dynasty in the 2nd century BC. For three centuries, the Arascids warred with the Roman Empire, before the Sasanians succeeded them in the early 3rd century AD. The new Sasanian Persian Empire eventually came to match in size the Achaemenids’ domains at their peak, reaching the Aegean Sea and Egypt in the west by the early 7th century AD. And yet much as the Achaemenids were felled by Alexander, the Sasanians collapsed after defeat by the Arabs at Al-Qadisiyyah in 636 AD. By the 8th century, the last Sasanian princes were reduced to providing color as exotic dignitaries in the Xian court of China's Tang Emperor.

The Near East on the eve of the rise of the Persian Empire, 600 BC

Where Alexander’s conquests began a century-and-a-half interregnum of foreign rule destined to quickly be forgotten, leaving little lasting impact, under the Arabs, Iran was enduringly transformed. Zoroastrianism, the ancient religion of the Achaemenids and their successors, declined in the face of Islam, and the Persian language was set aside for the Koran’s Arabic. But the Iranians persisted as a nation, holding fast to their ancient history and unique language, making Islam their own and giving the young Dar-al-Islam (“Abode of Islam”) its greatest philosophers and jurists. Despite absorbing a vast trove of the Arabic lexicon into Persian, the Iranians retained their separate linguistic identity, with the poet Ferdowsi producing their national epic, The Shahnameh (“The Book of Kings”), 350 years after the humbling of the Sasanians by the Islamic conquest. Greek, Egyptian and Aramaic all faded as Arabic became the lingua franca of the western Near East, but in the east Persian evolved and reinvented itself. As late as three hundred years ago, the great Islamic Empires of the Ottomans, Safavids and Mughals were all united both in their patronage and elevation of Persian high culture and their use of Ferdowsi and Rumi’s language.

But the roots of Persia and the Iranian world go much further back than even the historical memory of the Greeks. The cultural bedrock of the Achaemenid Empire was deep, reaching back 2,500 years before the time of Pericles and Leonidas. The history of what would become Iran begins with the dawn of written history and the rivalry between Mesopotamia’s first civilization, Sumeria, and Elam to its east. Just as the later Persians have been seen through the eyes of the Greeks, their western enemies, so Elam is known mostly from the clay-tablet records of their Mesopotamian enemies, the Sumerians, Akkadians and Babylonians. Ancient Elam was situated in the southwest of modern Iran, and overlapped with what became Fars, homeland of the earliest Persians. Darius the Great’s own mother Irdabama was a wealthy Elamite descended from the region’s native aristocracy. In some measure, to be Persian was to have been Elamite.

The Persians, leaders of the Iranian peoples, were geographically liminal to the great civilizations of the Mediterranean and Asia. They represent the east for those to their west, and the west for those to their east. They have held such a position at equipoise for thousands of years, even back into prehistory and from the dawn of agriculture. The language of Iran binds it to the history of the Eurasian steppe, but Persian genes and culture root it in the deserts and mountains between India and Mesopotamia. The Persians are a bridge between the deep past and the present, a people as ancient as the Jews and Greeks, but with a lineage running even further back, to forgotten Elam...

Does culture influence the gender division of housework and childcare?

December 5, 2022 Elisa Brini, Anna Zamberlan and Paolo Barbieri

Gender inequality in the division of housework persists. Elisa Brini, Anna Zamberlan and Paolo Barbieri investigate if cultural heritage is resistant to changes in the socioeconomic and institutional environment by studying migrant families. Cultural roots are a factor of gender inequality in housework and childcare, but they fade over time in destination countries.

Women in the kitchen, men in the yard

Women today are more highly educated than men and increasingly present in the labour market; yet they continue to perform most of the household labour (Zamberlan, Gioachin, and Gritti 2021, 2022). Analysing Italian data from the Social Condition and Integration of Foreigners (SCIF) survey (ISTAT 2011–2012), this holds true for immigrant couples as well. Figure 1 shows the extent to which couples with an immigrant background and residing in Italy divide different domestic and childcare duties. The overwhelming majority of tasks such as preparing meals, laying the table, doing the dishes, keeping the house clean, or caring for children, are performed by women. Men do more than women only when it comes to typically male activities, such as doing repairs and dealing with administrative matters.

Looking for an explanation

Why is there still a gender gap in domestic work? While the time available to partners and individual resources such as education and income are key determinants of the unequal division of unpaid work, the relevance of cultural aspects is still a matter of debate. Traditional gender roles, inherited from the family or from the wider context of origin, could have a bearing on the behaviour of men and women by crystallizing gender inequality even within the home. The study of immigrant families in Italy offers an opportunity to tease out the role of cultural aspects. Upon moving to the same host country, immigrants share a common institutional and cultural environment while having different cultural heritages from their origin countries and different perceptions of gender equity. If the culture of origin matters, domestic and childcare tasks should be more (less) equally shared among couples coming from more (less) gender-egalitarian countries.

Culture matters

The World Bank’s Global Gender Gap Index (GGI) provides a useful indicator for measuring and comparing gender equality across countries. A value of 1 indicates a country with the highest possible score of gender equality, while a value of 0 indicates a country with the lowest possible score. Figure 2 shows the correlation between the GGI score of the female partner’s origin country and the share of male participation in household chores and childcare in the host country. Men assume a larger share of housework and, even more so, of childcare in couples where the woman comes from a more egalitarian country. Arriving from a context with a more egalitarian gender culture goes along with a more equitable division of household duties in the destination country.

A fading heritage?

The families under investigation have different migration histories. As more time is spent in Italy, the gender culture inherited from the context of origin could lose relevance as a result of prolonged contact with a different institutional and cultural context. Figure 3 confirms this expectation, but only with regard to childcare activities. Indeed, the relationship between GGI and male participation in housework is positive but close to 0 and independent of the number of years spent in Italy. Conversely, the association between GGI and fathers’ involvement in childcare is positive at the beginning, but it gradually diminishes as time spent in the destination country (Italy) increases.

Conclusions

Studying how immigrant families divide housework and childcare tasks is informative for understanding the cultural component of gender inequality. While it is true that the culture of origin influences the behaviour of partners even in a different socioeconomic context, there are substantial differences based on the type of activity and the time spent in the host country. Cultural heritage is mainly relevant for explaining gender differences in childcare activities, while the role of culture is marginal with regard to other domestic tasks. In addition, the influence of culture weakens considerably, and eventually disappears as time spent in the destination country increases. The disappearance of cultural effects may suggest the presence of a cultural assimilation mechanism, although in the absence of longitudinal data, this can only be inferred.

References

• Brini, E., Zamberlan, A. and Barbieri, P. (2022). Culture portability from origin to destination country: The gender division of domestic work among migrants in Italy. Demographic Research, (47)20, 577–614
• Zamberlan, A., Gioachin, F., and Gritti, D. (2021). Work less, help out more? The persistence of gender inequality in housework and childcare during UK COVID- 19. Research in Social Stratification and Mobility 73: 100583. 
• Zamberlan, A., Gioachin, F., and Gritti, D. (2022). Gender inequality in domestic chores over ten months of the UK COVID-19 pandemic: Heterogeneous adjustments to partners’ changes in working hours. Demographic Research 46(19): 565–580.

Joanne Kathleen Rowling

Joanne Kathleen Rowling

Автор не нужен

Удивительная история происходит с Джоан Роулинг. На нее еще в 2020 ополчились сторонники «повесточки» из-за ее «неполиткорректных» фраз в отношении трансгендеров (хотя Джоан всего лишь удивлялась, как можно считать натуральных, «от природы» женщин существами более низкого порядка, чем тех, кто стал «женщиной по выбору», будучи рожден мужчиной) – и с тех пор травля шла по нарастающей, хотя и с некоторыми перерывами. Тогда, помнится, самые отмороженные «активисты» ЛГБТ-движения призывали, в лучших традициях «культуры отмены», вообще сбросить Роулинг с корабля современности и отобрать у нее всё, включая само авторство Гарри Поттера – дескать, «мы найдем автора получше».

Я тогда еще писал, что это звучит полным бредом – как же можно отобрать у автора его произведения? Но теперь, смотрю – а ведь кинокомпания «Уорнер Бразерс» к этому, собственно, и ведет! У меня даже закралось подозрение: а может, и сам скандал с дурашливыми «активистами» был, собственно, с этой целью и затеян? «Ничего личного, только бизнес» - и цель была именно в том, чтобы надавить на Роулинг, дискредитировать ее и попросту выкинуть из всего проекта «Гарри Поттер», чтобы дальше уже спокойно разрабатывать золотую жилу без нее?

Вообще, очень похоже. Современный Голливуд ведь помешан на сиквелах, приквелах и спин-оффах. С идеями ведь туго, сочинять новые «вселенные» удается редко – поэтому из каждой более-менее удачной, нравящейся зрителю «вселенной» Голливуд пытается выжать максимум, до последней капли. А Джоан, видимо, давно перестала устраивать продюсеров: чересчур основательная, пишет тяжело, медленно, требований «повестки» усвоить не в состоянии. О чем говорить, если у нее во всей «поттериане» даже ни одного негра нет и не было! Дамблдора записала в геи – то и то как-то нехотя, неискренне.

А при этом любой фильм про Поттера потенциально способен приносить по миллиарду баксов сборов. Нафига тут Роулинг? Написала свои 7 толстенных томов – всё, иди отдыхай. «Дальше действовать будем мы». Авторша давно НЕ НУЖНА. Без нее найдутся толпы сценаристов, которые взаимозаменяемы и которым можно заказать развитие любого нового сюжета «про Поттера и компанию». Роулинг только мешает. НАДО, чтобы ее возненавидел зритель.

Черная Гермиона - вовсе не шутка

Я тут подумал – а это ведь вообще мейнстрим в Голливуде! Странно еще, что сама Роулинг столько продержалась. Вспомнить хоть того же Мартина с «Игрой престолов». К нему ведь, по сути, те же претензии у студий: медленно пишет, рожает по книге за 5 лет – куда это годится? Людям надо деньги зарабатывать! Поэтому финальные сезоны «ИП» вообще пошли без Мартина: он же вроде до сих пор свои «Игры» не закончил? И не надо – за него уже всё написали, причем КТО – никто не знает, да никому и неинтересно. Какие-то «группы сценаристов». «Вселенную» Мартин создал – всё, иди нахрен. И ведь никто не пикнул…

А «Шрек»?! Там ведь вообще была преотвратная история – хотя в каком-то смысле ИДЕАЛЬНАЯ для Голливуда. Шрек – это в некотором роде образец для продюсеров, «как надо делать дела». Простой вопрос: кто автор «вселенной шрека»? И ответ – «никто не знает». Роулинг закрепилась в качестве автора «поттерианы», про «Игры престолов» все, к сожалению для HBO, знают, что там был некий Мартин – а вот про авторов Шрека никто ничего не знает и знать не хочет.

А были ребята, которые, собственно, придумали всю концепцию – те, которые сделали сценарий первого Шрека (на мой взгляд, лучшего). Всё придумали – и персонажей, и характеры, и подачу, и стиль всего сериала… А потом, когда обрушился феерический успех и на первом Шреке студия огребла свои миллиарды – авторы раздухарились и потребовали за второго Шрека повысить им гонорары. Вроде логично – но студии гонор авторов не понравился. И тогда они сделали «великолепный» финт ушами: весь первоначальный коллектив попросту… уволили к чертовой матери. И набрали новых ноунеймов, повелев написать «Шрек-2». Что те и сделали по сдельной цене, не особо напрягая бюджет.

До сих пор меня это история шокирует. Хотя мораль ее ясна и непререкаема: АВТОР НЕ НУЖЕН. И вполне по-сталински – «незаменимых у нас нет». Как там тот же Сталин говорил Крупской: «Это МЫ решаем, кто у нас будет женой Ленина». Вот-вот.

Так что – то, что Роулинг показательно не позвали на снятый в канун Нового года юбилейный фильм «Как мы снимали Гарри Поттера» - где были ВСЕ, но не было самой авторши – это очевидная заявка на то, что дальше про Поттера будут писать другие люди, всякие «джоны смиты». Будет и дешевле, и быстрее, и опять же – повесточка. Если не гея, то уж хотя бы трансвестита сделать из Гарри Поттера – самое милое дело. И, опять же, Даниел Редклифф будет в восторге. А не будет – его тоже можно выгнать взашей.

А там и до Гермионы – очаровательной негритяночки – дойдет дело.

Where World Heritage is Located

Italy is home to the largest number of UNESCO world heritage sites in the world. After the annual announcement of new sites by the UNESCO committee, the country now boasts 58 world heritage locations. New additions are the porticoes, or sheltered walkways, of Bologna, the fourteenth-century fresco cycles of Padua as well as the Montecatini Terme of Tuscany, part of the designation of "The Great Spa Towns of Europe", which stretch across seven countries.

With the new announcement, Italy pulls ahead of China. Formerly head-to-head at 55 properties each, China could only add one site - the Song-Yuan era Emporium of the World in Quanzhou - leading to a total of 56 properties for the country.

With 51 world heritage sites, Germany now ranks third ahead of Spain and France after having made a whopping five new additions. The Mathildenhöhe historic artists colony in Darmstadt, Jewish sites in Speyer, Worms and Mainz and appearances among the European spa towns are included in these as well as the Roman Empire Lower German Limes (shared with the Netherlands) and the Danube Limes (shared with Austria and Slovakia).

In total, the UNESCO list includes 1,155 monuments in 167 countries as world heritage sites. No matter how many additions a country could make, any new property on the list is sure to boost tourism when winning the prestigious label. The U.S. remained at 24 listed sites in 2021, thereby leaving the top 10. The listed properties include the Grand Canyon, Yellowstone National Park, the Taos Pueblo and Philadelphia’s Independence Hall. The UK added two properties - the slate landscape of Northwest Wales and Bath as part of the spa towns of Europe - but sadly also lost one. The Maritime Mercantile City in Liverpool was deleted due to new building developments in its area.

Parenting culture and gender equality: the case of Iceland

July 12, 2021 · by demotrendsblog 

Sunna Símonardóttir writes about her research on parenting and gender based on the example of Iceland.

Studies typically point to the Nordic countries as examples of countries that have placed a strong emphasis on gender equality in the construction of their family policies, and that have achieved high fertility rates. This Nordic ideal of gender equality brought with it the vision of shared parenthood, in effect that we should strive for a society characterised by couples where both parents/partners are active in the labour market, and both take care of their children.

Iceland enjoys a reputation as one of the most gender equal countries in the world. The female labour force participation in Iceland is almost comparable to that of males. This contributes to putting Iceland on top of the Global Gender Gap Index, compiled by the World Economic Forum, a position the country has held for a decade. The country has also received much attention for an innovative approach to parental leave where fathers have enjoyed a non-transferable parental leave quota since 2000.

The ideal still not achieved?

Nevertheless, whilst the state has actively attempted to involve fathers, my findings suggest that the general discourse equates motherhood with parenthood and promotes an ideology of intensive mothering, which emphasises women´s innate character as primary nurturers (Símonardóttir, 2016; Gíslason & Símonardóttir, 2018; Símonardóttir & Gíslason, 2018). How parenting culture impacts fertility decisions is an important, but somewhat overlooked area of fertility research.

Sharon Hays´s (1996) analysis of the ideology of intensive mothering has been very influential for research on parenting. Many scholars have picked up on Hay’s concept of intensive mothering to describe the contemporary parenting experience in Western countries (Elvin-Nowak & Thomsson, 2001; Lee et al., 2014). They recognised the paradox that this intensive, expert-led type of mothering coincides with women’s increased participation in the labour force (Kanieski, 2010).

Embedded in the cultural script of intensive mothering is a considerable expansion of mothering but this expansion has also been linked to broader ideological shifts in our perception of children as social capital to be invested in (Vandenbeld Giles, 2014) and neoliberal ideas about mothers as managers of risk through informed decision making (Murphy, 2003).

The theory of attachment was originally developed by British psychologist, psychiatrist, and psychoanalyst John Bowlby. The main tenet of the theory is that an intense and constant emotional and physical attachment between mother and child is needed for the healthy development of the child (Bowlby, 1969, Bowlby, 1973, Bowlby, 1980). My study on attachment theory discourse present in educational materials for Icelandic parents has shown that these materials incorporate classic ideas about the primacy of the mother and the intensification of motherhood. At the same time, little effort has been made to incorporate fathers into the discourse or to include them as meaningful agents when it comes to attachment and bonding or to promote a culture of shared parenthood (Símonardóttir, 2016). Although most of the educational materials simply address mothers directly, some effort has been made to introduce a more inclusive, gender-neutral language of ‘caregivers’ or ‘parents’. However, still, more often than not the language reverts to the ‘mother’ language. Fathers are simply not expected to fully inhabit the role of caregiver in the same way as mothers are.

Breastfeeding and maternal self-identity

The focus on exclusive breastfeeding in Iceland is also an important factor when it comes to parenting ideals and the lived experiences of parenting. The prevalence of breastfeeding is traditionally very high in the Scandinavian countries where we have witnessed an upward trend towards higher breastfeeding rates and duration. Almost all Icelandic mothers initiate breastfeeding. Both policy and practice are in line with the World Health Organisation recommendations.

My study on the experiences of Icelandic mothers who had struggled with breastfeeding or been unable to breastfeed reveals how closely linked their self-identity as mothers is with being able to breastfeed. It also shows how often they have to account for their infant feeding practices to friends, family and even strangers. Mothers who are unable to breastfeed often feel that their mothering capabilities and devotion to their child are being ranked and compared, especially by other mothers who judge them both consciously and unconsciously (Símonardóttir, 2016b). This substantial focus on exclusive breastfeeding and the prevalence of attachment theory discourses – and overall adherence to the ideology of intensive mothering – indicate that there are competing discourses at play. Powerful biomedical discourses proclaim that motherhood should be regarded as natural and outside social formations. At the same time, feminist or other gender egalitarian discourses have been unsuccessful in addressing and providing parents with counter discourses that challenge the highly gendered elements of this discourse and its link to idealised versions of motherhood.

Fertility in Iceland

The fertility rate in Iceland has been among the highest in Europe, even among the other Nordic countries. Now there are clear signs that this is changing. In 2020, the total fertility rate was measured at 1.7 children for every Icelandic woman, a figure that has not been lower since records began (Statistics Iceland, 2021).

The average age of first-time mothers has also been steadily going up in recent decades. The relatively recent drop in fertility in Iceland, therefore, presents an ideal case study for understanding how and why couples and individuals decide to have fewer children than before. As previously stated, structural factors influencing fertility have been deemed positive in the Icelandic context; family policies in Iceland, including paid parental leave for both parents, and affordable quality day-care for children.

Faircloth (2013) has noted how intensive motherhood has been imported from the US and UK to other cultural settings where its interpretation and representation can be very different. In France, as Badinter (2012) and Faircloth (2013) have shown, where there is rich feminist history and historic recognition of women’s identities beyond motherhood, intensive mothering is seen as a threat to the feminist cause and women’s liberty.

A theoretical gap is present in the literature when it comes to the context of Icelandic fertility (Jónsson, 2018). Therefore, I believe that it would be particularly important to examine the parenting culture of the Nordic countries and the coexistence of shared parenting and intensive mothering narratives whilst critically engaging with the pull towards intensive mothering within the context of Nordic feminism. This enhanced focus on parenting culture could help to integrate feminist perspectives into fertility explanations, providing a valuable understanding of how shifting opportunity structures for women and men influence fertility and how gendered parenting ideologies and circumstances affect decisions regarding the timing and number of children.

Sunna Símonardóttir is a postdoctoral researcher at the University of Iceland. She completed her PhD in Sociology at the University of Iceland in 2017 and has published widely on parenting and gender. This blog post is based on her PhD thesis. In her current project she uses qualitative methods to examine fertility intentions and behaviour in Iceland.

Quelle divergence culturelle entre italiens et étrangers ?

Published on N-IUSSP.ORG May 24, 2021

Italians and foreigners: how distant are they, culturally speaking?

Gustavo De Santis, Mauro Maltagliati, Alessandra Petrucci

Can cultural distance hinder the integration of foreigners? The answer would be easier if we knew what cultural distance is. Gustavo De Santis, Mauro Maltagliati and Alessandra Petrucci try to measure it in Italy, with an original method. Despite the scarcity of good empirical indicators, three results seem to emerge: 1) within all groups, Italians included, heterogeneity is large; 2) foreigners from different countries differ among themselves and 3) a long stay in Italy seems to favour cultural convergence.

Cultural distances are frequently evoked, especially by researchers who need to justify what their models cannot explain, but they are very hard to define and measure. When it comes to groups (in our case national groups: Italians and foreigners of various nationalities living in Italy) the very notion of cultural distance may be based on the false assumption of internal homogeneity.

Not very clear, is it? OK, let us try with an example. Consider Figure 1 and assume that the five cultural clusters ‘make sense’, i.e. that they correctly identify five different cultural typologies. Note that we ignore the cultural characteristics of each of these typologies, and we do not need to know them, at least initially. On the y axis we read proportions: among Italians (from the South and from the two main Islands) about 30% of respondents are of type A, ~25% are of type B, … and ~17% are of type E. As the proportions are approximately the same in the two cases, we conclude that the two groups of Italians are very similar, although not internally homogeneous.

Conversely, the Chinese living in Italy have a markedly distinct distribution of individuals across typologies: only about 4% are of type A, ~28% of type B, … and as many as ~45% of type E. Muslims (a short term for immigrants ‒ of unknown religion ‒ from predominantly Muslim countries) appear to be somewhere in-between, although in their case the share of typologies B (~30%) and C (~31%) is larger than in other instances.

Two things emerge from this analysis.

1. ‘National culture’ is not a specific typology. Each national group has (at least) five such typologies (and probably more, but in our case there are statistical indications that stopping at five categories is enough). What changes is the proportion of the members of that group (nation or area of origin) who can be classified in each of the five typologies.
2. Based on these proportions (better: on their differences), an estimate of the relative distance between (national) groups may be attempted.

An application to Italy (2011-2013)

This is the approach that we followed in a recent paper, with data taken from two similar ISTAT surveys conducted in Italy between 2011 and 2013, the latter covering the general population, the former focused on foreigners (De Santis, Maltagliati and Petrucci, 2021).

The main results of our analysis are displayed in Figure 2, which uses proportions (those of Figure 1, but for all groups) to calculate (Euclidean) distances, and then (with little loss of information, i.e. little distortion) forces these distances to appear on a Cartesian plane.


Italians form a homogeneous group, relatively speaking. However, within Italy, a clear north-to-south gradient appears. Northern Italians are culturally closer to immigrants from neighbouring European countries (France, Germany, and North-Central Europe). Southern Italians, instead, appear closer to other nationalities, starting with those around the Mediterranean Basin.

Some countries from homogeneous regions are highlighted, such as those from Latin America, or from the Indian peninsula. The fact that they are close, in Figure 2, means that their members have a comparable distribution among the five cultural typologies mentioned at the beginning.

The Chinese living in Italy are the culturally farthest immigrant group, according to our estimates, an outcome that conforms to expectations and to other sources (e.g. ISTAT 2020).

Finally, people of foreign origin, but who later acquired the Italian nationality (labelled ‘IT2’), lie somewhere in-between: they are somewhat detached from Italians with Italian origin, but they are closer to them than any other foreign group living in Italy.

What lies behind (or better, inside) our clusters

The construction of our five clusters is based on the 11 empirical indicators listed in Figure 3: how often certain ‘objects’ are used (e.g. personal computers), or certain activities are carried out (reading books, attending concerts, etc.) or politics is discussed. Admittedly, it is not culture proper that is being evaluated here: rather, it is the use of (free) time, which is influenced by culture but also by several other factors that we cannot control for (e.g. personal resources). Our indicators are less than ideal, we admit, but this is as far as we could go if we wanted to merge the two ISTAT surveys that were needed to compare foreigners (ISTAT 2016a) with Italians (ISTAT 2016b).


Figure 3 gives an idea of the main characteristics of the members within each cluster. For example, the members of cluster C (Secluded from the social world, if we want to label them) do few or none of the listed activities, similar in this respect to the members of cluster B (Semi-secluded), who are just slightly more active when it comes to dancing, or reading newspapers and magazines. (This was the case of immigrants from predominantly Islamic countries, remember?)

In cluster E (Surfers) we find individuals who frequently use PCs and surf the internet, go to the cinema, or to concerts (all types of live music) and go dancing, but who never talk about politics (as is the case for the Chinese, in Figure 1). The members of cluster A (Active) are quite or very active in all the activities indicated, and they also talk a lot about politics: many Italians are like that (see again Figure 1). Finally, there are the members of group D, the Committed: they talk a lot about politics, keep themselves decently informed, and disdain certain facets of modernity, such as PC, internet and discos.

However, one point should be emphasized: in any national group, there are individuals of all clusters (that is, of all typologies, which seems inconsistent with such notions as ‘national homogeneity’, ‘typical traits’, and so on: what changes is (merely?) the relative frequency of the various typologies.

What do we learn from all this?

First, we must caution readers against hasty interpretation. We refer them to the original article for the limitations of our findings, in terms, for instance, of available empirical indicators to assess the ‘cultural orientation’ of our respondents, clustering criteria, and impossibility of controlling for certain covariates (age, sex, education, income, etc.; De Santis, Maltagliati and Petrucci, 2021).

Also, we do not have any empirical indication of how time and selection influence our results. For instance, let us consider people of foreign origin who are now Italians. Acquiring the Italian nationality is a long and painful process. Therefore the ‘IT2’ group has, on average, a longer period of permanent stay in the country than any other group. The fact that they are culturally closer to Italians than all others may be interpreted in two main ways:
they were selected from the start, and it is precisely this affinity that made them stay in the country and decide eventually to become Italians, they gradually got used to the ‘Italian way of thinking’, and their proximity to Italians at the end of the process indicates that people can and do change: cultural convergence is possible and is taking place.

Either way, cultural distances do not seem to be insurmountable obstacles when it comes to integrating foreigners in a host country. And, in all cases, those who evoke them can now start to measure them (if empirical data permit, of course).

Acknowledgements

Financial support is gratefully acknowledged from two sources:

1) JPI MYBL / CREW Project (Joint Programme Initiative: More Years Better Life, 2016 Call. CREW: Care, retirement and wellbeing of older people across different welfare regimes. MIUR Decree: n. 3266/2018; Official Bulletin no. 32 7. Feb 2019), and

2) MIUR-PRIN 2017 Grant (Italian Ministry of University and Research, Prot. N. 2017W5B55Y).

References

• De Santis G., Maltagliati M., Petrucci A. (2021) So Close, So Far. The Cultural Distance of Foreigners in Italy. Social indicators Research, online first
• ISTAT (2016a) Condizione e integrazione sociale dei cittadini stranieri: file per la ricerca,
• ISTAT (2016b) Aspetti della vita quotidiana: file per la ricerca,
• ISTAT (2020) Identità e percorsi di integrazione delle seconde generazioni in Italia Cultural identity and integration of second generations in Italy, Rome.

cancel culture

Уважаемые коллеги, добрый день!

Мы вынуждены перенести вебинар Е. М. Андреева на тему: 

«Первый год пандемии COVID-19 в России (апрель 2020 г. – март 2021 г.)» 

на 3 июня в 17:30.

Приносим свои извинения за доставленные неудобства. Те, кто уже зарегистрировался на мероприятие, повторно регистрироваться не обязательно.

Будем рады вас видеть на нашем семинаре.

cancel culture

"Культура отмены". Как слова стали оружием в споре о ценностях, "праведном гневе" и цензуре

Энтони Зуркер Би-би-си, Вашингтон

Президент США изгнан из социальных сетей. Известный на всю страну научный корреспондент с позором уходит в отставку, повторив вслед за кем-то расистское словечко. Имена известных американцев пропадают с фасадов школ в целом округе. Члена конгресса наказывают за распространение теорий заговора.

Все эти события приводят в пример как проявления так называемой "культуры отмены" или "культуры исключения" (cancel culture). Идея культуры исключения предполагает, что ревностные активисты, в основном левого толка, пытаются подавить нежелательное свободное выражение мнений, постоянно подвергая остракизму людей, которые, по их мнению, "переступили черту" и зашли в своих высказываниях слишком далеко.

Недавно команда юристов Дональда Трампа описала процесс его импичмента как "конституционную культуру исключения". Компания Disney тем временем разорвала отношения с актрисой Джиной Карано, которая играет популярного персонажа в сериале "Мандалорец", снятом по мотивам "Звездных войн". Считается, что причиной разрыва стали ее нелицеприятные посты в социальных сетях о ношении масок и выборах в США.

Национальные СМИ по обе стороны дискуссии о культуре исключения, похоже, не испытывают недостатка в новых источниках праведного гнева.

Последствия "отмены" включают потерю друзей и социальных связей, увольнение с работы, упущенные деловые возможности и лишение платформ для распространения своих взглядов, порой действительно провокационных.

Иногда в центре внимания оказывается общественный деятель; иногда - частное лицо, чьи действия были зафиксированы и попали на просторы социальных сетей. В обоих случаях реакция может быть беспощадной - культура исключения зачастую не различает частное и общественное.

"Этот термин весьма хаотично применяется к инцидентам как в интернете, так и за его пределами, начиная от действий неких "мстителей" до бурных дебатов и кампаний запугивания и преследования, - пишет Лигая Мишан(требуется подписка) в New York Times. - Те, кто принимает как минимум идею (а то и ее практическое воплощение) "отмены", хотят большего, чем просто извинения и признание ошибок. Хотя не всегда очевидно, идет ли речь об исправлении конкретной ошибки или более серьезного дисбаланса власти".

Давайте приглядимся повнимательнее.

Изгнание Трампа из Твиттера

Изучать пейзаж разумнее начать с самого верха - с отлучения от социальных сетей одного из самых могущественных людей в мире.

9 января социальная сеть "Твиттер" навсегда заблокировала аккаунт Дональда Трампа - всего через три дня после выступления президента с речью перед сторонниками, которые вскоре за этим штурмовали Капитолий.

Назвав этот шаг "правильным решением", исполнительный директор Twitter Джек Дорси также признал, что он может иметь неприятные последствия для права граждан свободно выражать свои мысли.

Глава Twitter Джек Дорси выступил в защиту решения о блокировке аккаунта Дональда Трампа

"Подобные меры приводят к фрагментации дискуссии в обществе, - написал он в серии твитов. - Они разделяют нас. Они ограничивают возможности объяснять, извиняться, учить. И создают, как мне кажется, опасный прецедент: власть отдельного человека или корпорации над частью глобального диалога в обществе".

Яростная реакция сторонников Трампа последовала незамедлительно. Советник Трампа Джейсон Миллер сказал, что технологические гиганты попытались "отменить" 74 миллиона американцев, проголосовавших за Трампа в 2020 году.

Если президент Соединенных Штатов может быть изгнан из "Твиттера", утверждали его сторонники, то каковы же шансы простых людей?

Что хотел сказать автор New York Times?

Хотя некоторые консерваторы характеризуют движение "отмены" как попытку либеральных СМИ нанести ущерб известным республиканцам, в частности, Трампу, под огонь попадают не только политические деятели - и не только консерваторы.

Репортер New York Times Дональд Макнил проработал в газете 44 года. В 2020 году он получил известность в роли эксперта по глобальному распространению Covid-19. В середине февраля журналист объявил, что увольняется из-за своих "чрезвычайно плохих высказываний".

По его словам, во время поездки в Перу в 2019 году в разговоре с учениками-подростками он повторил расхожий расистский термин, обсуждая, следует ли исключить 12-летнего ребенка из школы за использование этого самого слова. "Поначалу я думал, что контекст, в котором я использовал это уродливое слово, можно считать оправданием, - писал он. - Теперь я понимаю, что это невозможно. Это глубоко оскорбительно и болезненно".

Исполнительный редактор New York Times Дин Баке сначала собирался ограничиться внутренним расследованием инцидента.

Однако родители других студентов-участников той поездки утверждали, что Макнил делал и другие похожие расистские заявления. Сотрудники издания написали письмо с призывом уволить Макнила. В итоге редактор приветствовал отставку и заявил, что газета не потерпит расистских высказываний "независимо от намерений".

После этого писатель Гленн Гринвальд обрушился на то, что он назвал парадигмой "намерение не имеет значения" для запрещенных слов.

"Основное правило либеральных медиа-кругов и либеральной политики заключается в том, что они вправе обвинять любого, кто отклоняется от либеральной ортодоксии, в каком угодно виде фанатизма - во всем, что придет им в голову, - написал он. - Просто назовите их расистами, женоненавистниками, гомофобами, трансфобами и так далее без малейшей необходимости в доказательствах - и это будет считаться полностью приемлемым".

Как часто бывает с подобными скандалами, эта история глубже, чем первые сообщения о ней позволяют предположить. Эта история - отнюдь не черно-белая, в ней фигурируют настоящие люди, со всем их сложным сочетанием реальных недостатков и достоинств. Но в какой-то момент подробности, собственно, произошедшего уходят на второй план и затмеваются жаркими дебатами, которые эта история и спровоцировала.

Для Гринвальда, например, конфликт в New York Times - это просто новое свидетельство существования двух наборов стандартов: для людей, выступающих со спорными заявлениями, и для тех, кто выдвигает против них обвинения.

Марджори Тейлор Грин на скользкой дорожке

Члена Конгресса Марджори Тейлор Грин обвинили в распространении теорий заговора - о демократах, о религиозных меньшинствах, о стрельбе в школах и о лесных пожарах.

Незадолго до того, как демократы и 11 республиканцев в Палате представителей проголосовали за отстранение Грин от участия в деятельности одной из комиссий конгресса, конгрессмен Джим Джордан появился в эфире с предостережением.

"Никто не оправдывает сделанных ею заявлений, - сказал Джордан, имея в виду высказывания Грин о насилии против лидеров демократов и предположения, что перестрелки в школах были организованы сторонниками запрета на ношение оружия. - Проблема не в этом. Проблема в том, что как только это начнется, неизвестно, когда это закончится. Кто будет следующим?"

Джордан делал похожие заявления и во время голосования по импичменту Трампа в январе - что попытка левых наказать консервативных политиков за их высказывания неизбежно приведет к созданию нездоровой среды не только для политиков, но и для простых граждан.

"Культура отмены преследует не только консерваторов и республиканцев, - сказал он. - Она не остановится на достигнутом. Это случится со всеми нами. Вот что пугает".

Марджори Тейлор Грин лишилась членства в одном из комитетов конгресса США

Стив Беннен из телеканала MSNBC предлагает встречный аргумент.

"Разве политик может говорить все что угодно, без всяких последствий? - спрашивает он. - И если ответ состоит в том, что определенные ограничения существуют, тогда вопрос становится еще более прямым: почему Джордан и его крайне правая компания считают, что радикализм Грин не зашел слишком далеко?"

В центре дебатов по поводу "культуры отмены" - вопрос о действиях и их последствиях. Но когда заслуживают наказания слова (а не действия)? Какую форму принимает это наказание и на какой срок оно рассчитано?

Средней школы имени Авраама Линкольна больше нет

Призывы к ответственности не ограничиваются сказанными недавно словами или даже людьми, жившими в прошлом веке. В январе Совет по образованию Сан-Франциско проголосовал шестью голосами против одного за переименование 44 государственных школ как способ "ликвидировать расизм и культуру превосходства белых", по словам президента совета Габриэлы Лопес.

Здания, названные в честь исторических фигур - Авраама Линкольна, Джорджа Вашингтона и Пола Ревира, а также наших современников, например, сенатора от Калифорнии Дайан Файнштейн, - будут переименованы.

В интервью Исааку Чотинеру из журнала New Yorker Лопес защищала решение о переименовании, апеллируя к общественным ценностям. Линкольн, например, по ее словам, проводил политику жестокого обращения с американскими индейцами. Но у Совета по образованию нашлись и иные мотивы.

"Линкольн никуда не денется, но наш округ воспользовался этой возможностью, чтобы отметить роль другой другой личности, которая обычно не имеет такого же общественного признания, но внесла свой вклад в дело прогресса небелого населения и всего нашего сообщества в Сан-Франциско", - сказала она.

Благородные намерения не смогли остановить бурю споров. Мэр Сан-Франциско, демократ Лондон Брид назвал голосование несвоевременным, учитывая проблемы, с которыми школы сталкиваются во время пандемии коронавируса.

Писатель Гэри Камия, публикующийся в журнале The Atlantic, назвалрешение правления еще одним примером "прогрессивной культурной цензуры".

"Мысль о том, что оценка исторических фигур по стандартам настоящего времени одновременно несостоятельна и сомнительна с этической точки зрения, очевидно, не пришла в голову комитету, - написал он. - Комитет также не сообразил, что выдающиеся достижения Линкольна, Вашингтона или Джефферсона, возможно, просто перевешивают их недостатки".

Противники "культуры отмены" предупреждают, что она будет разрастаться бесконтрольно. Живых и мертвых будут судить по стандартам сегодняшнего дня - стандартам, которые могут меняться в зависимости от текущей политической ситуации.

Свобода слова и ответственность

Открытое письмо 153 общественных деятелей, опубликованное в журнале Harper's Weekly в июле прошлого года, в разгар протестов Black Lives Matter, открыто предупреждало о "нелиберальных силах", чья "цензура" угрожает свободному и открытому обсуждению различных идей.

"Ограничение дискуссии, будь то репрессивным правительством или нетерпимым обществом, неизменно вредит тем, у кого нет власти, и лишает возможности принимать участие в демократических процедурах, - говорится в письме. - Лучший способ победить плохие идеи - разоблачение, аргументы и убеждения, а не попытки замолчать их или сделать вид, что их не существует".

Письмо подписали, в том числе, Дж. К. Роулинг, Малкольм Гладуэлл и Ноам Хомский.

Консерваторы ухватились за термин "культура отмены" как за политическую дубину против либералов, которая идет в дело при столкновении с любыми политическими противниками.

"Левые стремятся "отменить" всех, чью деятельность не одобряют. Я буду бороться с культурой отмены всеми силами", - сказал сенатор-республиканец от Миссури Джош Хоули. Он ссылается на "культуру отмены" как на причину, по которой издательство Simon & Schuster разорвало сделку по изданию его книги - вскоре после того, как Хоули поддержал иски против победы Байдена на выборах.

На левом фланге, в свою очередь, отвечают, что существует разница между "отменой" и привлечением к ответственности за свои действия и что хотя свобода слова защищена от государственного вмешательства, злоупотребление ею угрожает здоровью общества.

Паркер Моллой из либеральной наблюдательной группы Media Matters for America утверждает, что многие консервативные аргументы против "культуры отмены" мгновенно забываются, стоит сторонам поменяться местами - и тогда именно слова или действия либералов вызывают возражения. Она отмечает, что тот же Хоули, например, активно поддерживал идею, чтобы компании, выпускающие кредитные карты, перестали иметь дело с порнографическим сайтом Pornhub.

"Нормально полагать, что социальные или профессиональные последствия сказанного или сделанного либо слишком суровы, либо слишком мягки, - пишет она, - и нормально беспокоиться о том, какую огромную власть имеют сегодня в мире технологические компании, вроде Facebook или Twitter. Но использование механизмов "культуры отмены" для того, чтобы привлечь внимание к этим проблемам, всегда выглядит как трусость и лень".

• Кадзуо Исигуро: "культура отмены" и троллинг толкают писателей к самоцензуре

• Крупнейшие соцсети заблокировали Дональда Трампа. Нарушили ли они свободу слова?

• Трамп без "Твиттера": цензура или защита демократии?

• Возможна ли абсолютная свобода слова?

• Шельмование в сетях. Роулинг и Каспаров присоединились к обращению в поддержку свободы слова

• Черчилль, Колумб, Александр Баранов: какие памятники вызывали протесты у активистов Black Lives Matter?

• 5G, вакцины и "цифровое порабощение": коронавирус новый, а теории заговора старые

cancel culture

И мой любимый

Wladimir Kruschkow Admin 

ПОЧЕМУ НИКОЛАЙ ЛЕСКОВ СЕГОДНЯ ОДИН ИЗ САМЫХ АКТУАЛЬНЫХ КЛАССИКОВ

(с) Александр Зайцев

16 февраля исполняется 190 лет со дня рождения русского писателя Николая Семеновича Лескова. В массовом представлении это диковинный, немного даже экзотический литератор XIX века – автор «Левши», «Очарованного странника» и «Запечатленного ангела», писавший необычным, затейливым языком. Однако в сравнении с тем, что Лесков успел сделать за свою жизнь, это представление отражает даже не верхушку айсберга, а лишь малую ее часть.

По справедливости

Часто можно услышать, что Николай Лесков хотя и причислен к классикам, но на самом деле недополучил того признания, которого заслуживает как большой писатель. Так казалось и ему самому, так было и в ХХ веке, и сегодня ситуация не изменилась.
Объяснению причин этого положения и восстановлению справедливости посвящена недавно вышедшая биография Лескова «Прозёванный гений», написанная Майей Кучерской, филологом и популярным прозаиком. Сам за себя говорит тот факт, что это первая книга о Лескове в серии ЖЗЛ за почти целый век ее послереволюционного существования. У этого недооцененного классика нет даже полагающегося ему по статусу полного собрания сочинений: издание 30-томника остановилось пять лет назад на 13-м томе.

Сама Кучерская смотрит на перспективы популярности Лескова в наше время довольно пессимистично, полагая, что для сегодняшнего массового читателя он слишком сложен и прихотлив. И это грустно, ведь Лесков во многом очень современен: и в том, что он писал, и в том, что происходило в его собственной жизни.

Николай Семенович и cancel culture

Едва начав литературную деятельность, Лесков в полной мере ощутил на себе, что такое пресловутая cancel culture (культура отмены). Под эгидой cancel culture сегодня на Западе многие классические произведения искусства объявляются неполиткорректными, порочными, заслуживающими осуждения или даже забвения.

Во времена Лескова термина cancel culture, разумеется, еще не существовало. Но само явление, назови его хоть остракизмом, хоть травлей с привкусом благородного негодования, было хорошо известно. С переменой названий суть не меняется: когда кто-то позволяет себе высказывания или действия, не устраивающие определенную часть общества, эта часть общества наказывает провинившегося тем, что пытается выгнать его из информационного пространства и превратить в маргинала, тем самым как бы отменить (cancel) его существование. Причины могут быть разными: от действительно серьезных проступков до спорных реплик в прессе или соцсетях.

Два ярких примера: британская писательница Джоан Роулинг, автор книг о Гарри Поттере, пошутившая в Twitter о трансгендерах, и голливудский актер Джонни Депп, над которым уже несколько лет тяготеют обвинения бывшей жены в домашнем насилии. Если Роулинг лишь побило градом возмущенной критики со стороны части фанатов и знаменитостей, то Деппа постигли более суровые кары: расторжение контрактов и исключение всех фильмов с его участием из каталога Netflix.

В нашей стране это явление пока еще не так могущественно, как на Западе. Но пример Лескова показывает, что российские интеллектуалы опередили модный тренд на целых полтора столетия.

Он жжет

Что же сделал Лесков, чтобы попасть в подобное положение? Сначала он, начинающий петербургский публицист, опубликовал в газете «Северная пчела» статью, из-за которой получил репутацию мракобеса, реакционера и провокатора. Это при том, что в бумагах начальника столичной полиции того времени Паткуля Лескову и его кругу дана такая оценка: «Крайние социалисты. Сочувствуют всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах».

Заметка Лескова, вышедшая 30 мая 1862 года, касалась большого пожара в Апраксином дворе, произошедшего за два дня до этого. С первого взгляда в ней не было ничего крамольного, но журналист в полный голос сказал о том, о чем благоразумные люди предпочитали помалкивать: не исключено, что это был поджог, связанный с политическими студенческими волнениями, и что по городу ходят листовки с призывом к захвату власти, и что, в общем, хорошо бы во всем разобраться и снять тревожное напряжение в обществе.

Так Лесков неожиданно для себя попал между молотом и наковальней. Радикалы посчитали, что он требует расправы над поджигателями и даже подсказывает, где их искать, а власти показалось, что Лесков обвиняет ее в бездействии и дает непрошеные советы. Император Александр II написал на принесенном ему экземпляре «Северной пчелы»: «Не следовало пропускать, тем более что это ложь».

Лесков, еще вчера бывший на плохом счету в полиции как социалист и нигилист, становится изгоем в среде оппозиционно настроенных интеллектуалов.

Примечательно, что буквально за неделю до скандала он напечатал в той же газете текст под названием «Деспотизм либералов» – о нетерпимости оппозиционеров к иной точке зрения. Самоуверенный дебютант резко вступил в полемику с Николаем Чернышевским, который, пользуясь современной лексикой, был одним из главных лидеров мнений той эпохи. Лесков не слишком удачно подобрал термин, подразумевая под либералами радикально настроенных интеллектуалов. Но вот вышла пресловутая «пожарная» статья, и Николай Семенович сам вкусил плодов того деспотизма и собственной неосмотрительности.

Тридцатилетний провинциал, приехавший из Киева покорять столицу, был очень самоуверен – настолько, что не придавал большого значения тонкостям идеологической борьбы и окололитературной политики. Вскоре он попадает в еще больший скандал.

Хуже некуда

Вернувшись из зарубежной командировки, куда его на время опалы отправила «Северная пчела», Лесков публикует своей первый роман «Некуда» (1864) – о русских нигилистах, с которыми он еще недавно был в большой дружбе. Лесков пытается разобраться в явлении и отделить «хороших» нигилистов от «плохих», но в итоге получается памфлет, причем с прозрачными намеками на реальных людей: лидера так называемой Знаменской нигилистической коммуны Василия Слепцова, издательницу газеты «Русская речь» Евгению Тур (Салиас-де-Турнемир) и других.

Теперь ему, хотя и скрывшемуся за псевдонимом Стебницкий, достается куда серьезнее. Появляется слух, что этот роман написан по заказу Третьего отделения (политической полиции). Критик Дмитрий Писарев, еще один влиятельный лидер мнений своего времени, предостерегает свою аудиторию в «Русском слове» от какого-либо сотрудничества с автором «Некуда».

Позже Максим Горький говорил: «Это было почти убийство». На многие годы за Лесковым закрепляется репутация врага демократической мысли, ему закрыта дорога в большинство прогрессивных литературных журналов.

Удивительно, как это не сломило начинающего писателя. Возможно, дело в черте характера, на которую не раз сетовал родной брат Лескова Василий: Николай Семенович был упрям и всегда уверен в своей правоте. В истории с «Некуда» он полагал, что его оклеветали, хотя и признавал, что роман был написан впопыхах. А обида, нанесенная его недавним друзьям и благодетелям (Тур была одной из первых, кто публиковал очерки дебютанта Лескова), его, кажется, не смущала.

Вне тусовки

Пример Лескова иллюстрирует популярную теорию о том, что для достижения желаемого успеха важно уметь строить и поддерживать нужные связи и отношения. Проще говоря, нужно быть своим в «правильной тусовке». У Николая Семеновича с этим как-то не складывалось.

Он был энергичным и общительным, но катастрофически не умел маневрировать. Ему недоставало такта или того, что можно назвать социальным инстинктом, который подсказывает человеку, какой поступок может выйти ему боком. Веря в силу слова (он всегда был против искусства ради искусства и считал, что литература преображает мир), он удивлялся, когда его слово било кого-то слишком сильно.

У Лескова не получалось примкнуть к какому-нибудь определенному идейному лагерю, который бы обеспечил ему защиту и продвижение. «Забаненный» демократами, он сближался с консерватором Михаилом Катковым, славянофилом Иваном Аксаковым, но и с ними часто не находил общего языка.

Для консерваторов он был слишком «протестным», слишком много критиковавшим российские порядки. Для социалистов был охранителем, не признававшим революций. Для народников и славянофилов он слишком скептически относился к идее о том, что спасение России придет снизу, от народа.

Народ в его рассказах часто темная, косная сила, привыкшая к плети и не ценящая свободу и человеческое обращение (например, рассказ «Язвительный»). Лесков любил не абстрактный «народ вообще», что свойственно кабинетным идеалистам, а рождающихся в нем самородков, оригиналов, чудаков и богоискателей. В его рассказах они существуют и благодаря, и вопреки окружающей их действительности. Левша, Фигура из одноименных рассказов, Александр Рыжов из «Однодума», герои «Инженеров-бессребреников» и другие. Это не масса, это отдельные бриллианты, те самые праведники, без которых, по пословице, не стоит село. «Ужасно и несносно видеть одну дрянь в русской душе, ставшую главным предметом новой литературы, – писал Лесков, – и пошел я искать праведных».
Неуживчивый Лесков, не примкнувший ни к одному из лагерей, оказался одним из самых свободомыслящих, независимых русских писателей. Не угодил он и советской власти: помня литературно-политические скандалы раннего Лескова, она относилась к нему прохладно.

Бичеватель

От полной «отмены» во времена СССР его спасала репутация критика российской действительности при царском режиме, коллеги Салтыкова-Щедрина. Во многом этим он ценен и сегодня, когда чиновники так напоминают персонажей «Истории одного города». Читая рассказы и очерки Лескова, не перестаешь удивляться тому, что, за какой текст ни возьмись, все они актуальны, все про сегодняшний день. Печально только, что все это объясняется не столько прозорливостью писателя, сколько тем, что многие вещи повторяются из века в век.

Вот, например, герой рассказа «Бесстыдник» (1877) некий Анемподист Петрович, характеризуемый третьим лицом как «большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет». Он был интендантом в Крымскую войну и не только не смущался тем, что хорошо заработал тогда на махинациях, обкрадывая солдат, офицеров и государство, но и даже бахвалился этим в обществе.

Тогда как благородного героя повествования разрывает на части от такой наглости, Анемподист Петрович неожиданно укоряет его в том, что он, дескать, «унижает русских». Герой едва не теряет дар речи от такого оборота, а интендант охотно развивает свою мысль. Оказывается, унижение проявляется в том, что «вы изволите делить русских людей на две половины: одни будто все честные люди и герои, а другие все воры и мошенники», и это, оказывается, несправедливо: «Наши русские люди, мне кажется, все без исключения ко всяким добродетелям способны… мы, русские, как кошки: куда нас ни брось – везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя там и покажем: умирать – так умирать, а красть – так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде – вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны».

Воровство из казны преподносится чуть ли не как возложенная свыше миссия. Такого рода логика и такого рода патриотизм выглядит очень современным.

Опыт

Лесков не зря гордился своим жизненным опытом. Он был у него действительно богатым для литератора того времени. И Достоевского мог упрекнуть в незнании православного быта, и народников – в незнании народа, и социальных критиков – в том, что они плохо представляют, как работают маховики и колеса государственной машины.
До того как стать писателем, Лесков два года проработал писарем в канцелярии Орловской палаты уголовного суда. Через него проходили сотни историй преступлений, больших и мелких. Затем семь лет в рекрутском столе ревизского отделения Киевской казенной палаты. Занимался набором солдат в армию, насмотревшись на истории коррупции и чиновничьего произвола, одну из которых он позже описал во «Владычнем суде». Затем, оставив государственную службу, три года колесил по стране в качестве сотрудника коммерческой фирмы «Шкотт и Вилькенс» (Шкотт – обрусевший англичанин, его родственник). Неудивительно, что многие тексты Лескова оформлены как записанные рассказы того или иного путешествующего чиновника, развлекающего своих попутчиков на постоялом дворе или в какой-то подобной обстановке. Именно таких историй молодой Лесков наслушался за три года работы и потом еще лет 20 строил на них свои произведения.

«Смиренный ересиарх»

Еще один актуальный сегодня круг тем лесковского творчества связан с религиозностью, личной и официальной, с вопросами отношения Церкви и государства. Трудно найти другого русского классика, который так много сил отдал бы этому вопросу и был бы в нем так подкован.

Начав как «друг Церкви» (по собственному выражению) и ее искренний помощник, Лесков закончил полным скептицизмом в отношении официальных структур и отстаиванием идеи «духовного христианства», то есть личного, глубоко осознанного, пусть даже и еретического, по мнению представителей государственной религии (а она в царской России была государственной в прямом смысле слова). Письма любил подписывать так: «смиренный ересиарх Николай».

На Лескова, безусловно, повлияла история его отца, потомка священнического рода, который решительно отмежевался от духовного сословия сразу по окончании семинарии в Севске. Оставшись человеком верующим, Семен Дмитриевич Лесков предпочел уйти в чиновники, но никогда не иметь дел с официальной религиозной структурой.
В многочисленных текстах Лесков пытается осмыслить, как это вообще возможно: из, по сути, самого главного и высокого в жизни человека – веры и духовной жизни – сделать нечто казенное, пустое, отталкивающее.

Он автор едва ли не лучшего русского романа о священнослужителях – хроники «Соборяне». И примечательно, что главный герой этого романа, протоиерей Савелий Туберозов, пламенный и честный христианин, оказывается под запретом, страдает за обличение и светского безверия, и церковного формализма, «торговли во храме совестью».

Лесков может быть язвительным, но может показывать явную симпатию к тем, кто искренне ищет Бога, кто честно следует евангельским заповедям. Это могут быть и реальные церковные иерархи, которых он описывает, например, известные своей простотой и добротой митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров), недавно причисленный к лику святых, или пермский епископ Неофит (Соснин). Это может быть изгнанный за правду учитель-немец Иван Яковлевич из рассказа «Томленье духа», отец Савва из «Некрещенного попа», старообрядцы, или штундисты (последователи религиозного течения протестантского толка на юге России), о которых он также много писал.

В одном из лучших рассказов Лескова, «На краю света», проводится мысль, что благодать действует вне официальных рамок: подвиг спасения ближнего совершает именно некрещеный «дикарь», а не его крещеные соплеменники.

Официальной церкви деятельность Лескова не нравилась, и шестой том его сочинений (с «Мелочами архиерейской жизни») был сочтен «дерзким памфлетом на церковное управление в России» и запрещен цензурой. В последние годы Лесков был большим поклонником идей Льва Толстого.

Мастер слова

Язык Лескова – то, что в нем замечают в первую очередь. Он предвосхитил модернистскую работу над формой и был примером для Ремизова, Олеши, Платонова, Бабеля, Пильняка и других ярких стилистов ХХ века. При жизни ему этот самый прихотливый язык ставили в укор. Критики писали, что он занимается плетением чудных словес, чтобы прикрыть скудность идей. Или же пренебрежительно приписывали его к этнографическому ведомству, как последователя Владимира Даля.

Но для Лескова это не было украшательством, это была форма, адекватная содержанию. Люди разных профессий, сословий говорят по-разному, и, воспроизводя их речь или внутренний монолог, он добивался правдивости и художественной достоверности. Он был даже не стилист, а полистилист, владевший всей гаммой языка, от канцелярита до диковинного узорочья.

Лесков, наверное, самый русский писатель, ведь его слог невозможно по-настоящему перевести ни на какой другой язык. Читать его – настоящее удовольствие и радость. Возможно, это единственное обстоятельство, которое делает его несовременным. Ведь чтение сейчас перестало быть удовольствием, теперь это поглощение информации. Могучие умы работают над тем, чтобы сделать тексты более доступными и легкоусвояемыми. Могут ли выжить в этих условиях книги Лескова? Одно из самых очевидных их достоинств теперь становится их главным «недостатком». Но Лесков, безусловно, выживет. Должен же кто-то отвечать за настоящую красоту в мире удобного и одноразового.

Источник

Measuring Stability and Change in Personal Culture Using Panel Data

Models of population-wide cultural change tend to invoke one of two broad models of individual change. One approach theorizes people actively updating their beliefs and behaviors in the face of new information. The other argues that, following early socialization experiences, dispositions are stable. We formalize these two models, elaborate empirical implications of each, and derive a simple combined model for comparing them using panel data. We test this model on 183 attitude and behavior items from the 2006 to 2014 rotating panels of the General Social Survey. The pattern of results is complex but more consistent with the settled dispositions model than with the active updating model. Most of the observed change in the GSS appears to be short-term attitude change or measurement error rather than persisting changes. When persistent change occurs, it is somewhat more likely to occur in younger people and for public behaviors and beliefs about high-profile issues than for private attitudes. We argue that we need both models in our theory of cultural evolution but that we need more research on the circumstances under which each is more likely to apply.

Kevin Kiley, Stephen Vaisey
First Published June 5, 2020 Research Article
https://doi.org/10.1177/0003122420921538

Social distancing and social contact before COVID-19

при этом подозреваю: социальная дистанция — это на самом деле не социальная дистанция, а вполне физическая
почему слова теряют смысл? мне непонятно

нaведение пойнтера на кортинко покажет её название: фиг 1 и 2, но не только

Abstract:

Subsequent to the arrival of SARS-CoV-2 and emergence of COVID-19, policy to limit the further spread has focused on increasing distance between individuals when interacting, termed social distancing, and limiting the frequency of interaction by preventing non-essential and large-scale social gatherings. This work offers cross-cultural insight into social distancing and social interactions in the pre-pandemic period. Combining unique data on frequency of contact, religious service attendance and preferred interpersonal distance in 20 countries, this work considers variation in the extent to which social distance was already practiced without official recommendations and underscores notable cross-cultural variation in the extent to which social interaction occurred. Results suggest that policy intervention should emphasise certain behavioural changes based on pre-existing context-specific patterns of interaction and interpersonal distance rather than a one-size-fits-all approach.

Keywords: #Interpersonal_distance (мутновато, но таки ближе, чем следующее), #Social_distance, #Social_interaction, SARS-CoV-2, #COVID-19, #Coronavirus

The clustered scatter plots show pre-pandemic comparisons of social contact, religious service attendance and interpersonal distance (preferred distance from strangers, acquaintances and close friends). The scale is standardized and reports z-scores for the measures on the y-axis and x-axis. On both axes, higher values indicate greater interpersonal distance and more frequent social interaction. A hypothetical context, labelled “Soc. Res.”, indicates a socially restricted context with average interpersonal distance maintained in accordance with WHO recommendations (100cm) and limited social contact (meeting friends once a month and no religious service attendance). Similar groupings of countries are encircled and highlighted in the same colour.

The cluster analysis shows pre-pandemic measures of social contact, religious service attendance and interpersonal distance (preferred distance from strangers, acquaintances and close friends) by age, sex and overall. To present the analysis, standardised cluster plots are used the report two scaled dimensions of the cluster analysis.  The x-axis and y-axis indicate relative position on scales derived from first and second order dimensions in terms of the extent to which within-group variation is explained.  A hypothetical context, labelled “Soc. Res.”, indicates a socially restricted context with average interpersonal distance maintained in accordance with WHO recommendations (100cm) and limited social contact (meeting friends once a month and no religious service attendance), which was included in the estimation of the clusters.  Similar groupings of countries are encircled and highlighted in the same colour.