mister Sidor

Число погибших от отравления напитком "Мистер сидр" выросло до 36

Число погибших после отравления напитком "Мистер сидр" возросло до 36 человек (в том числе один ребенок), в общей сложности пострадали 106 россиян, сообщил министр здравоохранения России Михаил Мурашко.

Министр назвал уточненные данные на Петербургском международном экономическом форуме, передает ТАСС.

Сообщения о случаях отравления продававшимся в разлив напитком "Мистер Сидр" поступают из нескольких регионов России с начала июня. Больше всего погибших в Ульяновской области.

Владелец компании, производившей "Мистер сидр", арестован. По версии следствия, 32-летний Анар Гусейнов из Самарской области купил спиртосодержащие жидкости, которые не отвечали требованиям безопасности. В МВД заявили, что в пробах напитка нашли примеси метанола и этилбутирата.

Позже в МВД России сообщили, что "сидр" производился из спирта, украденного со склада полиции. Как заявили в министерстве, партия опасной жидкости хранилась на складе с 2012 года - с тех пор, как ее изъяли во время одной из проверок.

За хищение задержаны двое жителей Самары и сержант полиции, пропустивший подозреваемых на территорию склада.

conservatism in an ancient Russia

КОНСЕРВАТОРЫ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЭПОХИ. 

Мартин А. Романтики, реформаторы...

Тесля А.А. КОНСЕРВАТОРЫ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЭПОХИ. Рец.: Мартин А. Романтики, реформаторы, реакционеры: Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I / Пер. с англ. Л.Н. Высоцкого; ред. М.С. Белоусов. – СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2021. – 447 с. – (серия «Современная западная русистика» = «Contemporary Western Rusistika»).

Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); E-mail: mestr81@gmail.com

Прежде всего следует заметить, что хотя оригинальное издание работы Александра Мартина вышло еще в 1997 г., однако появление ее русского перевода – не является избыточным: за прошедшую четверть века с момента английского издания появилось немного работ, пытающихся дать более или менее целостный обзор русской консервативной мысли первой четверти XIX века – и для читателя, пытающегося составить общее представление о русском консерватизме александровской эпохи, выбор невелик.

Важно и то, что Мартин рассматривает консервативные идеи этого времени не только в европейском контексте – но и, прежде всего, понимая консерватизм как модерный феномен – и часть круга именно новых идей и политических представлений. Так, Мартин показывает, что в России, «как и в других странах,консерватизм и радикализм возникли в результате глубоких, отнюдь не политических по своей сути течений, следовавших по линиям разлома, которые образовались в культуре и мироощущении европейцев; как якобинцы, так и консерваторы использовали новые идеи в своих интересах» (15). [в круглых скобках, скорее всего, ссылки на книжку, страницы]

Консерваторы и радикалы оказываются не только частями одного общего движения – но и, что намного важнее, оперируют одними и теми же образами, создают и/или воспринимают сходные практики. Формирование публичной сферы «способствовало развитию русского консерватизма и, по сути, сформировало его» (15). Консерваторы александровской эпохи не только предстают разнородными и разнообразными – но и одновременно, именно как идеологи, оказываются по определению в достаточносложных отношениях с существующим государственным порядком, поскольку – даже в тех случаях, где противостоят верховной власти в ее планах перемен – производят/опираются на новую социальную реальность. Так, «Беседа…» Шишкова предстает интересным совмещением старого и нового – поскольку является организацией, созданной для распространения идей (как и Российское библейское общество), возникающим «третьим» – «осторожный шаг от мира, полностью разделенного на частную и официальнуюсферы, к гражданскому обществу, в котором политика реализуется посредством независимых структурированных организаций, не основанных ни на родстве, ни на покровительстве» (210). И при этом она же воплощает идеал единой иерархии, без разделения на автономные сферы («мир литературы», «мир государственной службы») – то, что подвергается насмешкам сторонников «нового слога», находящих комичным это разделение по чинам и летам, где государственные посты означают и место в литературном собрании (212).

Стурдза, уже после Венского конгресса, будет пытаться предложить альтернативу порядку Меттерниха и Талейрана – выстраивая своеобразный идеал политического устройства, строго контролирующего религиозную область, устанавливающего духовный порядок – и потому допускающего политическую свободу. Мартин описывает эту мысль как перевернутый «просвещенный абсолютизм»: Вместо того, чтобы предоставлять религиозную и интеллектуальную свободу обществу, чья жизнь регламентирована “регулярным” государством, он предпочел предоставить обществу право управлять своей жизнью, если оно подчиняется регламенту церкви» (342).

Вслед за Альтшулером (2007) [это не страница, но понятно] Мартин показывает, что различие в споре о «старом» и «новом слоге» - если не целиком, то во многом различие в темпоральных ориентациях: «“старый слог” зародился всего за несколько десятилетий до этого <…>, этот стиль [т.е. Шишкова и его сторонников – А.Т.] черпал вдохновение в воображаемой реальности прошлого и за счет нее пытался утвердиться, а “новый слог” заявлял о себе как о языке будущего, порывающем с традициями» , «историческая реальность сама по себе не имела особого значения – важна была эмоциональная и идеологическая идентификация с прошлым – или отвержение его – в зависимости от позиции, занимаемой к культурным ценностям современности» (57).

Мартин акцентирует поколенческую разницу – как один из значимых моментов, обусловливающих мировоззренческие различия Шишкова и его круга, с одной стороны, и таких авторов, как Ростопчин и Карамзин. Шишков сложился и достиг высоких мест в государственной иерархии еще при «старом порядке», он для него выступал не идиллическим прошлым – а нормой, естественным порядком вещей – прочность которого не поставлена под сомнение, который разрушается в силу целенаправленных воздействий, порочных идей и т.п., не неся в себе самом проблемы. Напротив, для Ростопчина, например,крепостной порядок – то, что требует оправдания, вызывает неуютность мысли, всячески изощряющейся, чтобы то ли доказать, что крепостная зависимость есть благо для крепостных, то ли, что сама идея «свободы» является ложной, то ли что крепостничество – есть зло, но зло меньшее, в сравнении с другими. Для Карамзина нет континуитета русской истории от древности и до Екатерины – если для «старовера» (по выражению Вяземского) Шишкова XVIII век, Ломоносов и Державин – это и продолжение, и следование все той же старине, то для Карамзина XVIII век выступает и веком славы, и вместе с тем держащимся именно за счет того, что различие между образованными, европеизированными слоями, «обществом», и народом – не зашло слишком далеко.

Другой значимый сюжет, который выделяет Мартин – в объяснение своеобразного полу-разрыва между разнообразием подходов 1800–10-х годов и наступающим «затишьем» в сфере политических дебатов в 1820–30-е годы со стороны «консерваторов» - заключается в неопределенности самого положения и направления действий правительства. Формулировка разнородных позиций, явные или скрытые дебаты – оспаривание не только тех или иных действий властей, но и проблематизация всего правительственного курса – связаны не только с процессами формирования общественного пространства, но и с тем, что сама политика государства далека от определенности, верховная власть движется в поле альтернатив – и в этом плане выдвигаемые идеи и подходы выступают в том числе и определенными предложениями политического курса, от антикизирующего патриотизма Глинки, оказывающегося востребованным в 1812 году, до христианского политического порядка, который пытается сформулировать во 2-й половине 1810-х Стурдза. Возможности, не только предоставляемые публичной сферой – но во многом создание последней. Но в 1820-е «концепции, лежавшие в основе александровского консерватизма, утратили смысл» - а в 1830-е и 40-е споры уйдут в область не-политического, чтобы затем, на следующем ходе, уже войти вновь в пространство политического – с новыми смыслами и значениями, в том числе переходя из салонов и обществ – в журналы.

по ссылке больше список цитирования и ссылок

The Rise and Fall and Rise of Bitcoin

China's Bitcoin Crackdown Shifted the Mining Landscape

Back in September 2019, Bitcoin miners in China accounted for a massive 76 percent of all computer energy used in the mining of the cryptocurrency. Since the country's crackdown on crypto though, the landscape has been dramatically changed. In the same month of 2019, miners with IP addresses in the United States were using just 4.1 percent of computer energy - the so-called 'hashrate'. Fast forward to the summer of 2021 and the U.S. is suddenly the number one consumer of Bitcoin energy, making up over a third at 35 percent with China's share crashing to 0.0 percent.

Data from the Cambridge Centre for Alternative Finance shows that also making a significant shift is Kazakhstan. In September 2019 the nation's hashrate was just 1.4 percent. With China no longer officially a player in the industry, neighboring Kazakhstan now has a rate of 18.1 percent. Highlighting Kazakhstan's new-found importance, the current political unrest in the country and a subsequent internet shutdown has been strongly linked to the most recent Bitcoin price crash.

The Rise and Fall and Rise of Bitcoin

Despite being the biggest and most significant cryptocurrency, Bitcoin is still famously susceptible to dramatic rises proceeded by equally rapid falls. Having surged to an all-time high of over $60 thousand in April 2021, Bitcoin plunged to around the $30 thousand mark at the end of July. Instability and crypto go hand in hand though, and the Bitcoin roller coaster raced skyward again soon after, with the record-breaking price of over $67 thousand hit in Early November.

The yo yo gave in to gravity again at the beginning of 2022, fueled largely by the political unrest and protests in Kazakhstan and the subsequent internet shutdown. What does the situation in Kazakhstan have to do with the Bitcoin? Since China's crackdown on the currency, its neighbor has risen to become the second biggest player in the Bitcoin mining landscape, accounting for 18.1 percent of all global computing power used for the activity.

The Most Common Coronavirus Conspiracies

Cornell University conducted an analysis of Covid-19 misinformation, falsehoods, and conspiracy theories circulating in the media, and its findings were published by The New York Times. The researchers analyzed 38 million articles published in the English language globally between January 01 and May 26, finding that 1.1 million contained misinformation. That represents just under three percent of the entire Covid-19 conversation. One of its central findings is that the president of the United States is mentioned in nearly 38 percent of all articles containing misinformation, making him the largest driver of the infodemic (falsehoods about Covid-19).

Out of the 1.1 million articles found to contain spurious information, 46 percent fell under the category of misinformation/conspiracies. The study noted 11 different conspiracies ranging from Covid-19 being developed as a bioweapon in a Wuhan laboratory to mentions of the deep state and "a new world order". Unsurprisingly, Bill Gates also popped up in conspiracy theories, as did Dr. Anthony Fauci who was accused of exaggerating deaths and being an accessory to the pharmaceutical industry.

The most prevalent conspiracy theory by far was the miracle cure and it was the point of convergence for several different misinformation themes. Notably, they include President Trump advocating for hydroxychloroquine and chloroquine despite the fact that no peer-reviewed data found them to be effective in treating patients with Covid-19. Similarly, when Trump was ridiculed for claiming ultraviolet light and disinfectants might be used as a treatment, the number of articles in the "miracle cures" category of disinformation climbed from 10,000 to 30,000 in just one day. The study directly attributed the president with driving the above falsehoods.как же я люблю конспирологию

Susceptibility to Conspiracy Theories and Fake News

Conspiracy theories, which explain events or a set of circumstances as the result of a secret plot by usually powerful and malevolent groups, are quite common. One study reported in JAMA estimated that about half of Americans believe at least one medical conspiracy theory, such as those relating to cancer cures, vaccines, or cell phones. Research has provided some understanding about why people are drawn to conspiracy theories and what makes some people more likely to believe than others.

fake facts

In a commentary in Psychiatric Services last week, Richard Friedman, M.D., notes that “some conspiracy theories, such as the belief that Earth is flat or that the moon landing was faked by the government, are laughable and harmless.” Others, however, such as the idea that vaccines are part of plot to cause harm, can be dangerous. Belief in conspiracies can prevent people from seeking medical treatment and from sticking to it.

Humans have “evolved to quickly detect patterns and understand how events in our world might be causally related to each other,” Friedman explains. People generally seek an understanding or reason for events—an explanation of how things fit together—rather than seeing the world as random or coincidental. But this also makes us prone to errors, seeing connections where there are none.

One 2018 study identified some characteristics common to people who are more susceptible to conspiracies. People who are more suspicious, untrusting, eccentric, and tend to see the world as a dangerous place are more likely to see meaningful patterns where they might not exist and to believe in conspiracy theories.

In 2017, researchers at the University of Kent in England reviewed studies on peoples’ motivations to believe conspiracy theories. The authors identify three basic categories of motivation driving people to accept these theories, including the desire to:

• understand one’s environment;
• be safe and in control of one’s environment; and
• maintain a positive image of oneself and one’s social group.

However, the authors did not find that the conspiracy beliefs fulfilled these motivations. Instead, they conclude that these theories “may be more appealing than satisfying.”

Taking a slightly different perspective, researchers from Princeton and New York University looked at who is more likely to share false information (i.e., fake news) on social media. Based on a study of Facebook, they found instances of people sharing false information were relatively rare, but there were distinct differences by age. On average, users over 65 shared nearly seven times as many articles from fake news domains as young adults.

Given our propensity to seek connection and explanation, Friedman suggests our current environment, with easy access to overwhelming amounts of information, is fertile ground for confusion and conspiracy theories. But we can counter tendencies toward accepting false information by asking questions, considering the sources of information, and improving our critical thinking abilities.

Референсы тут

remote but control

Remote working has become the new normal for countless Americans as the coronavirus pandemic continues to cause massive disruption. The arrangement does have its advantages such as a lack of commuting which saves both time and gas, while there are fewer office distractions and increased flexibility. There are some negatives as well of course, whether its a lack of social interaction, distractions from family or a lack of face-to-face meetings. The latter is being alleviated to some degree by technological solutions like Zoom while many employers have reported higher levels of motivation and productivity. LinkedIn recently conducted an analysis of current confidence levels in remote working among U.S. professionals and feelings are generally positive.

The LinkedIn Workforce Confidence Index found that there are, perhaps unsurprisingly, higher levels of support for remote working in digital occupations requiring less physical contact. 85 percent of software and IT workers said they can be individually effective when working remotely while 82 percent felt the entire industry could be effective. That confidence is underscored by Twitter's recent announcement that it would allow all of its employees to work remotely on a permanent basis if they so desire, a move some observers called "era-defining". The trend is also positive in finance where over 80 percent say they and the wider industry are effective while working remotely.

Understandably, support is lower in industries that involve higher levels of human contact. Just 29 percent of people employed in the retail sector think that the industry could remain effective through remote working. The figure does rise slightly on an individual basis, however, to 44 percent. It remains to be seen if the new COVID-19 working arrangements are here to stay but judging by Twitter's bold move, the signs are looking positive for workers in digital occupations at least.

new forms of social control

Павленский протестует

Самоконтрольная работа: в обществе растет число наркоманов «выходного дня» 

Эпизодическое употребление психоактивных веществ через 15 лет приведет к устойчивой зависимости 

Такая ситуация показывает необходимость введения новых форм социального контроля для выявления «новых наркоманов», — подчеркнула Маргарита Позднякова. — Власть над ПАВ — лишь иллюзия, и рано или поздно психологическая зависимость перерастет в физическую, справиться с которой без посторонней помощи будет крайне трудно.

Статистические данные, полученные «Известиями» от Генпрокуратуры РФ, согласуются с результатами исследования. Количество преступлений, совершенных в состоянии наркотического опьянения в период с 2016 по 2019 год, снизилось в среднем в три раза (до этого момента число таких инцидентов держалось примерно на одном уровне). При этом, согласно представленной «Известиям» статистике МВД РФ, количество нарушений, связанных с незаконным оборотом наркотических веществ, всё это время практически не менялось. Это косвенно может свидетельствовать о том, что контроль над потреблением растет, однако количество наркоманов не уменьшается.

Обсуждение в фб:

Зачем русскому начальству может быть нужно накручивать статистику/опасность алкоголизма и наркомании в то время, как официальная статистика говорит о благоприятных тенденциях?

Заинтересованные лица и исполнители:

• ПОЗДНЯКОВА Маргарита Ефимовна
• Березкин Александр Сергеевич
• КЛИМЕНКО ТАТЬЯНА ВАЛЕНТИНОВНА (вместо Кекелидзе)

male mortal conspirology

Похоже, что зашкаливающий уровень насилия в отношении женщин есть оборотная сторона какого-то другого явления, которое так же безжалостно косит и мужчин.

читать по ссылке, в частности про Причуды демографии

limiting women’s reproduction

конспирологу на заметку:
статья в блоге мирового правительства

When it comes to modern contraceptives, history should not make us silent: it should make us smarter.

BY BERK OZLER   

On January 2, 2019, the New York Times ran an Op-Ed piece by Drs. Dehlendorf and Holt, titled “The Dangerous rise of the IUD as Poverty Cure.” It comes from two respected experts in the field, whose paper with Langer on quality contraceptive counseling I had listed as one of my favorite papers that I read in 2018 just days earlier in pure coincidence. It is penned to warn the reader about the dangers of promoting long-acting reversible contraceptives (or LARCs, as the IUD and the implant are often termed) with a mind towards poverty reduction. Citing the shameful history of state-sponsored eugenics, which sadly took place both the U.S. and elsewhere, they argue that “…promoting them from a poverty-reduction perspective still targets the reproduction of certain women based on a problematic and simplistic understanding of the causes of societal ills.”

What started as an Op-Ed with an important and legitimate concern starts unraveling from there. A statement that no one I know believes and is not referenced (in an otherwise very-well referenced Op-Ed) “But there is a clear danger in suggesting that ending poverty on a societal level is as simple as inserting a device into an arm or uterus” is followed by: “Providing contraception is critical because it is a core component of women’s health care, not because of an unfounded belief that it is a silver bullet for poverty.” In the process, the piece risks undermining its own laudable goal: promoting the right and ability of women – especially adolescents, minorities, and the disadvantaged – to make informed personal decisions about whether and when to have a child to improve their own individual welfare first and foremost.

I believe that the effect of such prominent pieces is to stifle research on the best ways to improve access to all modern contraceptives – including the very effective LARCs that have been around for close to three decades. Of course, individual or patient experience is the most important aspect of the discussion around contraceptive provision. But, so are cost and public health (within the “Triple Aim” framework, as cited in Holt et al. 2017 as the three organizing principles of optimal health systems). And, yes, one can easily add to that framework human capital accumulation among adolescents, labor market participation among adult women, and societal gains from improved infant and child health – all potential effects of a reduction in unintended pregnancies and better birth spacing via improved access to the most suitable contraceptives for each individual. Because of the history of family planning, are policy makers and researchers not supposed to even mention the benefits of reducing unintended pregnancies for the individuals themselves, their children, and the society as a whole? Let alone explore innovative policies to address the myriad of barriers to access, such as cost, provider bias, insufficient provider training and knowledge, lack of information among patients, etc.?

For all we know, a sensible sexual and reproductive health (SRH) policy – targeted to adolescents and completely consistent with a rights-based approach to counseling clients on modern contraceptives – could be more cost-effective in improving human capital accumulation among school-aged populations than providing them with conditional cash transfers (CCTs) to attend school. But, the former is practically non-existent in the developing world while the latter is ubiquitous (the NYT Op-Ed is US-centric and is mum about developing country settings). Should the economist who dared to suggest that governments should consider evidence-based SRH policy as an alternative (or a complement) to CCTs be chastised because of the loaded history of family planning in the US? Pieces like this Op-Ed serve as a deterrent to those who want to carefully explore alternative counseling techniques for contraceptives, optimal subsidies to providers in pay-for-performance schemes to improve access of patients to expensive methods, etc.
One thing that does not come across to the reader from the Op-Ed is the magnitude of the trade-offs we are faced with when trying to strike a balance between “…protecting unfettered access and preventing abuse, and …encouraging and coercing.” (Gold 2014) Here are some facts:
LARCs are so much more effective than short-acting methods, such as the injectable or the pill (and, even more so than using condoms), in typical use settings that it is not even close: an oft-cited figure is that, of two people wishing to delay pregnancy for at least one year, someone on the pill is 45 times more likely to become pregnant than another using an IUD (the gap is as large, if not larger, for the implant).
Currently, almost half of the 6.7 million pregnancies in the United States each year are unintended. 48% of unintended pregnancies in the US occur in the same month when contraception is used.
Implants were approved for use in the US in 1990 with hormonal IUDs following in 2000. Copper IUD has been available earlier than both.
Despite these facts, the uptake of LARCs is very small in the US and smaller still in developing countries. Merely 5% of teenagers using contraceptives used a LARC in 2013 (and 8.5% of all such women) in the United States. In Cameroon, for example, 41% of sexually active unmarried women report using male condoms, with 6% using SARCs and less than 1% using LARCs (Demographic Health Survey, 2011).I don’t know about you, but when I read these statistics, my first reaction is disbelief. How can we have methods that are so effective in giving women control over their fertility that are so underutilized? Economists, especially lately with the emergence of RCTs, have been rightly accused of searching for the silver bullet or the magic pill to address a variety of problems in development. But, here is an actual small plastic rod that can improve the lives of many should they choose to adopt it, and we are collectively looking away…

Yes, the matter is complex. Pregnancy intention is not binary. Effectiveness is but one concern women have in choosing a method. Side effects are significant and can vary from merely annoying to painful and unacceptable. It is unlikely that the first method someone chooses will be the method for them – often it will be a search to find the right method for themselves that align with their preferences for side effects, discretion, convenience, etc. and their goals in life.

However, benefits of increased voluntary uptake of long-acting reversible contraception may extend to wider populations than previously thought. It is very unlikely that the current equilibrium of low uptake of LARCs is optimal – both from an individual welfare and a public health perspective. Effectiveness may not be the determining factor in contraceptive choice, but it has to be a factor. It should not be controversial to say that, conditional on other considerations (or all else equal), more effective methods should be more preferable to less effective ones. Especially when the typical-use effectiveness gap between LARCs and other methods is so large. And, that providers can help provide this information and encourage them to consider these methods…

One important thing to note here is that we don’t live in a world that prioritizes LARCs over other methods. In fact, adolescents everywhere live in the opposite world: providers are reluctant to recommend LARCs to adolescents for a variety of reasons: cultural or religious bias about what that implies about a teenager’s sexual behavior; fear of backlash from parents or husbands of adolescent females; urban myths like “LARCs are not suitable for nulliparous women,” etc. Often, LARCs are more expensive than other methods and adolescents (and poor women) are less likely to be able to afford the upfront cost of these methods.

So, if anything, we should be trying to undo a harmful bias that is present in the current status quo that prevents young women anywhere in the world from being able to access a technology that might significantly improve their welfare. And, I do wholeheartedly believe that there is a way to do this, namely to promote LARCs for adolescents and adults, poor and non-poor alike, without sacrificing a rights-based approach to contraceptive policy in general and counseling in particular.

That path starts, however, with researchers and policymakers pushing the boundaries – even if just a bit – to challenge the orthodoxies of the past half century. Almost everyone I know agrees that informed choice and consent is a sine qua non in any quality counseling framework, but at the same time most people also agree that it is not realistic, especially in a busy primary care setting, to present the average client with a large number of options and ask her to choose for herself, which is still the prevailing norm. Even if it were realistic, it would be hard to argue that this is what we want informed choice to mean. Shared decision-making, like the framework that Dehlendorf and Holt advocate, in a setting where the clients’ preferences and goals are being elicited and incorporated into recommendations will inevitably lead to more LARCs being recommended to many people being counseled. And, that should be a good thing…

But, if those clients believe that such recommendations are a result of biased and ill-willed policy makers who want to restrict the fertility of poor and minority women rather than evidence-based recommendations of well-meaning researchers and providers, Op-Eds like this will be partly to blame. It is time to admit to ourselves and everyone else that there is a way to promote LARCs and encourage women to consider them that is conscientious, ethical, deliberate; that is empathetic and trust-building rather than suspicion arousing; that is respectful and rights-based.

When we do so, it is also OK to allow for the fact that the benefits of supporting such approaches extend beyond the individual – that they may improve not only health, but also educational outcomes, incomes, women’s bargaining power, and the like. And those things matter, because we are concerned with allocating limited resources to various human capital accumulation policies. If a sensible and ethical school- or community-based SRH policy is more cost-effective than CCTs in reducing dropouts, we would like to know.

I’d like to finish with the final paragraph from Gold (2014), a paper that is cited in the NYT Op-Ed only in reference to the Norplant controversy of the 1990s in the United States:

“In sharp contrast to events of past decades, today’s conversation is motivated primarily by providers and advocates wanting individual women to have unfettered access to the extremely effective methods now available, as opposed to serving some perceived greater social good. The questions on the table now are much more nuanced and complex, and certainly no less important. Given the historical examples of women not having received the information they needed to make free and informed choices, what is the best way for practitioners to convey that some methods are more effective than others, while still ensuring that women are given the full information they need to make decisions about what is most appropriate for them? Because financial incentives have been inappropriately used to influence women’s choices in the past, how can payment systems that financially reward providers when more women opt for the most effective methods, such as LARCs, be structured to avoid undermining the quality of the information and range of choices women receive? This is a conversation that the reproductive health field—united as it is in its unshakeable commitment to the basic human right of individuals to make personal choices about childbearing freely and without coercion—should welcome.”

path dependence

Колея промежуточных институтов: 

когда болезнь выдают за лечение

Владимир Гришин, доктор экономических наук, первый директор Федерального фонда ОМС, 

Андрей Рагозин, кандидат медицинских наук, член Ассоциации медицинских антропологов

(ссылка, кривизна которой неизвестна)

Цикличность истории России и отторжение российским обществом реформ сегодня модно объяснять эффектом зависимости от предшествующего развития ("path dependence", "колея") [это Аузан]. Постулируя отсталость большинства стран как закономерность, а прогресс отдельных наций как результат случайного выбора их элитой "правильных" институтов ("QWERTY-эффект"), провайдеры этой теории видят в мире казино, а в нашей стране – проигравшегося игрока, который должен радоваться тому, что у других дела идут ещё хуже.

На основе этих иррациональных идей предлагаются решения, опасность которых представляется давно доказанной. Так, авторы доклада ЦСР "Социокультурные факторы инновационного развития и успешной имплементации реформ» видят причиной неудач реформ т.н. «культурные ограничения» - ранее устоявшееся неформальные установки поведения. Их конфликт с новыми институтами ведёт к отторжению реформ и к возврату общества к прежнему укладу жизни. В качестве решения предлагаются промежуточные национально-специфические институты, совмещающие в себе старые и новые нормы. Ожидается, что они смогут работать при старых культурных ограничениях и за неопределенно длительное время сформируют в обществе новые установки.

Между тем культура (понимаемая как ментальность) - механизм поведенческой адаптации. Поэтому установки поведения могут меняться очень быстро. Например, за 70 лет СССР уродливый институт советской торговли сформировал установки «блата» и торговли дефицитом из-под прилавка. Но они не помешали радикальной реформе торговли. Сегодня это эффективный, выгодный для всех институт, а его способность обеспечить население товарами на любой кошелёк – важный фактор стабильности общества. Поэтому даже коммунисты не зовут вернуться к государственным магазинам. Где же культурные ограничения, на преодоление которых теоретики «колеи» требуют минимум несколько десятилетий? Уже с середины 90-х годов россияне в магазинах перестали заискивать перед продавцами.

И наоборот – реформы ведут к распаду общества и росту потребности в государственном насилии, когда заинтересованная элита придумывает выгодные для неё промежуточные институты. Вспомним, как начали реформировать торговлю в период «перестройки»: создали кооперативы со свободными ценами, сохранив государственную торговую сеть, которая распределяла и продавала товары по фиксированным ценам. Это привело к перепродаже товаров кооперативами, к обогащению тех, кто занимался распределением и к выгодному для них товарному дефициту. Отсюда паралич института торговли – такого же ключевого для цивилизации, как брак и государство. Поэтому взорвала СССР в том числе промежуточность торговли: пустые прилавки и зарплаты, на которые нечего купить.

Точно также начались реформы здравоохранения - созданием кооперативов, оказывающих платные услуги в госбольницах. По аналогии с торговлей, они сохранили спецмагазины для элиты (ведомственную медицину) и госсистему товарораспределения – государственную медицинскую инфраструктуру. Сегодня она сама перепродает оплаченную ОМС и бюджетом медицинскую помощь в форме платных услуг, оказываемых на государственных производственных площадях в оплаченное государством рабочее время. Поэтому большинство россиян получают гарантированные государством медуслуги приемлемого качества так, как покупали товары во время «перестройки»: «из-под прилавка» (за взятку, по знакомству) или переплачивая втридорога в коммерческих отделах госклиник. Отсюда дефицит (не элитной, а просто нормальной) медицинской помощи независимо от того, сколько денег расходует государство на здравоохранение.

Таким образом, от промежуточности здравоохранения проиграли население и государство, а выиграли главные врачи госклиник. Поддерживая выгодный им дефицит медицинской помощи, они сохранили статус элиты и расширили возможности личного обогащения – избавились от советского контроля, но уклонились от капиталистической ответственности. Помогает им в этом непрозрачная система бухучета и отчетности государственной медицинской инфраструктуры. Отсюда же промежуточная система ОМС, в которой страховые механизмы перемешаны с «советскими» бюджетными нормами, которые распределяют деньги между больницами административно - без каких-либо страховых, рыночных или конкурсных механизмов. Трудно не согласится с социологом С.Кордонским: «Вы же видите, как отчитывается наш министр здравоохранения о средней зарплате: что средняя зарплата повышается сообразно указу президента. Но реальная зарплата врачей, работающих внизу, если не учитывать дополнительные доходы, понижается. При этом достаточно посмотреть на замки, в которых живут главные врачи государственных клиник, и становится ясно, куда идут эти деньги». Можно ли объяснить выбор таких реформ случайностью «QWERTY-эффекта», когда установка руководителей здравоохранения всех уровней в СССР и в России - заранее готовить себе золотой парашют в виде места главврача государственного медицинского центра?

Таким образом, промежуточность здравоохранения привела к его неэффективности. Поэтому реформы превратились в опасный социальный эксперимент, за который население заплатило низкой доступностью помощи, а государство – неэффективностью расходов на медицину и социальной напряженностью. Отсюда предложения вернуться к советской медицине и потребность в государственном насилии. Подобно тому, как советское общество приветствовало уголовные дела против работников торговли, так и сегодня многие связывают наведение порядка в здравоохранении с обвинительными приговорами врачам. По сути, это провал реформ и возврат к практикам советского здравоохранения сталинского периода: помнящие их старые врачи напоминали молодым коллегам: «Помни, историю болезни ты пишешь для прокурора». Поэтому промежуточный институт оказался не лечением «колеи», а её причиной.

Что в других странах? Неспособность США создать систему обязательного медицинского страхования и раскол общества вокруг реформ «Obamacare» - пример выгодного для заинтересованной элиты промежуточного института, совмещающего социальное и коммерческое страхование. Поэтому США тратит рекордные 16% ВВП на медицину, доступность которой не гарантирована значительной части американцев. И наоборот – Польша сохраняла «советскую» модель своего здравоохранения до 2000 года, когда начались её страховые реформы. В отличие от США и России, поляки не изобретали велосипед, а реализовали проверенные мировой практикой принципы социального страхования. В результате в 2009 году Польша заняла 27 место в рейтинге эффективности здравоохранения агентства Bloomberg, а в 2016 году – уже 18 место. Для сравнения, США и Россия находятся в конце этого рейтинга почти рядом, заняв в 2016 году соответственно 50 и 55 место.

В чём опасность промежуточных институтов? По мнению историка Н. Рожкова, именно промежуточность реформ Aлександра II стала исходным пунктом революции в России. Нужна ли теория «path dependence», чтобы понять причину бунтов после замены крепостного права промежуточным институтом временнообязанности, который объявил крестьян свободными и сохранил их прикрепление к земле, заставив её выкупить дороже рыночной стоимости, а до этого времени - платить оброк или отрабатывать барщину? Конфликт норм этого института привёл к нестабильности общества и росту государственного насилия ещё при жизни «царя-освободителя», тем более – после его убийства. Не удивительно, что отмена временнообязанности обеспечила большевикам поддержку крестьян, многие из которых отрабатывали барщину вплоть до 1917 года. Результат – крах государства, распад общества и геноцид дворян, в котором погибли предки одного из авторов статьи. Сведению счётов и гражданской войне ничуть не помешал гибрид сословного и гражданского общества - «промежуточный» институт земства.

В свою очередь, промежуточные институты советского социализма пытались совместить несовместимое: нормы туманного коммунистического будущего и практики презренного, но реально работающего капитализма. Эта промежуточность объяснялась длительностью развития новых коммунистических установок поведения, а государственное насилие (без которого эклектика норм не работает) – культурными ограничениями, доставшимися в наследство от капиталистического прошлого. Поэтому эффективность советских институтов падала синхронно снижению страха в обществе. Отсюда брежневский «застой», горбачевская «перестройка», крах социализма - и растущая ностальгия по Сталину как отражение потребности общества в государственном насилии, необходимом для более-менее нормальной работы промежуточных институтов современной России.

Таким образом, регулярный провал реформ в России и цикличность её истории имеют вполне рациональную причину. Это создание заинтересованной элитой выгодных для неё промежуточных институтов - разорительных для нижних классов, опасных для общества и разрушительных для государства. Поэтому главным ограничением реформ представляются установки значительной части нашей элиты, суть которых хорошо отражает анекдот времён I Cъезда народных депутатов СССР. В ходе дебатов председатель предлагает депутатам: тем, кто за капитализм – рассаживаться справа, кто за социализм – слева. Но один депутат сомневается: «Что делать, если хочется жить, как при капитализме, а работать - как при социализме?». Председатель: «Что же Вы задумались? Идите к нам в президиум!». Это и есть идея промежуточных институтов, которые разрушают наше общество, губят государство и дискредитируют проводимые им реформы.

Stalin to day

Будущее, вероятно, настолько пугает россиян,
что его вытесняют из сознания и замещают истерикой
 по поводу того, что было 75 лет назад.

Митрополит Иларион (Алфеев) высказал своё отношение к Сталину, в связи с попытками реабилитации последнего в общественном сознании.

Митрополит Иларион: Сталин вполне сопоставим с Гитлером

Я считаю, что Сталин был чудовищем, духовным уродом, который создал жуткую, античеловеческую систему управления страной, построенную на лжи, насилии и терроре. Он развязал геноцид против народа своей страны и несет личную ответственность за смерть миллионов безвинных людей. В этом плане Сталин вполне сопоставим с Гитлером. Оба они принесли в этот мир столько горя, что никакими военными или политическими успехами нельзя искупить их вину перед человечеством. Нет никакой существенной разницы между Бутовским полигоном и Бухенвальдом, между ГУЛАГом и гитлеровской системой лагерей смерти. И количество жертв сталинских репрессий вполне сопоставимо с нашими потерями в Великой Отечественной войне.

Победа в Великой Отечественной войне была действительно чудом, потому что Сталин перед войной сделал все, чтобы разгромить страну. Он уничтожил все высшее руководство армии, в результате массовых репрессий поставил некогда могучую страну на грань выживания. В 1937 году, когда была перепись населения, страна недосчиталась десятка миллионов людей. Куда делись эти миллионы? Их уничтожил Сталин. В войну страна вступила почти обескровленной. Но, несмотря на все чудовищные репрессии, народ проявил небывалый героизм. Иначе как чудом это назвать нельзя. Победа в войне — это победа народа. Народа, который проявил величайшую волю к сопротивлению. Чудо победы в войне — это великое явление силы духа нашего народа, которую не сумели сломить ни Сталин, ни Гитлер.

Интервью журналу «Эксперт»: Миссия в миру (ссылка не работает [у меня], она и не на журнал, но, судя по тому, что в ней, 2010 года. Каково мнение митрополита теперь, неизвестно)
Мною взято с фб

это рассуждение вообще [imho] неверное:
Сталин хотел показать англичанам и американцам некое цивилизованное «лицо» Советского Союза. И здесь всплыл вопрос о Церкви, потому что известно, что англичане в Советский Союз направили делегацию, в составе которой был архиепископ Йоркский. Нужно было создать видимость религиозной свободы в СССР, и для того, чтобы произвести положительное впечатление на англикан, вспомнили, что у нас тоже есть Церковь и ее глава, Патриарший Местоблюститель, которому был запрещен въезд в Москву. Его срочно вызвали, и после кремлевской встречи Сталина с митрополитами было разрешено созвать Собор и избрать Патриарха, причем в кратчайшие сроки. В результате иностранцам было представлено, что Церковь в Советском Союзе имеет не просто свободу, но и привилегированное положение.

two worlds

перспективы рождаемости

The Social Construction of Reality

Питер Людвиг Бергер — австрийский лютеранский теолог и социолог, живший в США, представитель социально-конструкционистского направления в социологии. Известен прежде всего благодаря своему труду Социальное конструирование реальности.

Википедия

Родился: 17 марта 1929 г., Триест, Италия
Умер: 27 июня 2017 г., Бруклин, Массачусетс, США
Родители: Jelka Berger, Джордж Уильям Бергер
Образование: Новая школа, Колледж Вагнер
Оказали Влияние: Макс Вебер, Альфред Шюц, Джордж Герберт Мид, Арнольд Гелен

блог

post abortion syndrome

ещё 1 антропологический текст и кортинко из него:

неужели, гора с плечъ?
ист:

A Fragmented Landscape: Abortion Governance and Protest Logics in Europe

edited by Silvia De Zordo, Joanna Mishtal, Lorena Anton

для сравнения

sexual counter revolution

Если первая сексуальная революция была за право иметь секс с кем хочешь, то сегодняшняя революция – за свое право быть кем хочешь, выбирать свои идентичности, не влезать в нормальности – гетеронормальность, гомонормальность, бинарность мальчик–девочка, – а вырабатывать свои. Все живут в рамках либо традиционных ценностей, либо нетрадиционных ценностей, эта революция и в том, чтобы вообще отрицать само понятие идентичности, само понятие ориентации.

Пеич

[сексуальная ориентация = фикция, с .зрения маево — толькопрактика имеет смысл, остальное от лука вага]

– Но ведь это хорошо забытое старое. Есть шкала Кинси 1948 года, там то же самое: сексуальность редко бывает на полюсах, она мобильная, движется от края к краю.

Есть площадка Tumblr, где микрокоммьюнити, видишь там совершенно колоссальный разброс – трансиудеи или квир-мусульмане, или квиры с ограниченными возможностями...

...что может быть более традиционного, чем гомосексуальность, которая была и в Библии? Они конструировали свой нарратив, но он всегда был о нормативности. А сегодня революция как раз в том, чтобы отвергать нормативность.

...они выросли в том, что они особые. Мне всегда говорили: будь как все, тогда, может быть, что-то у тебя и получится не так, как у всех. Здесь же изначально воспитывается индивидуальность. Эта индивидуальность требует своего самоопределения, в том числе и в сексуальности. Однако сексуальность – уже не главное.

...количество сексуальных контактов уменьшается. Средний американец имеет 50 контактов в год. Причем миллениалы, те, кто родились в 90-х – нулевых годах, занимаются сексом меньше всех.
[и возраст начала растёт везде, включая RLMS]

...Они сказали [избиратели Трампа, белые гетеросексуальные мужеги, христиане]: извиняемся, мы тоже гендер,...

– Мы говорим "вторая сексуальная революция", но многие думают, что началась уже третья. Была ведь еще одна сексуальная революция, точнее, контрреволюция, которая поменяла представление о сексуальности в 80-е годы, когда началась эпидемия СПИДа и секс стал напрямую ассоциироваться со смертельной опасностью.

– Мы говорим о второй или третьей сексуальной революции, а в Чечне в это время арестовывают и убивают людей, которых заподозрили в гомосексуальности. Я думаю, что для России, частью которой является Чечня и где очень многие думают примерно так же, как эти чеченские убийцы, наши разговоры покажутся бредовой фантазией, не имеющей ничего общего с реальностью. Да и не только в России.

До XVIII века мы были одной, христианско-иудейско-мусульманской цивилизацией, а потом получилось так, что они оказались на обочине. Сегодня они возвращаются, и мы тоже поймем их модели, научимся разговаривать, найдем общий язык и с ними тоже.

читать цели.ком

Stop Operation Soros

A group of congressional Republicans is teaming up with Russia-backed politicians in Eastern Europe with the shared goal of stopping a common enemy: billionaire financier George Soros. [читать дальше]

George Soros, who survived the Nazi occupation of his native Hungary and fled after World War II when it was under Soviet control, has been long a bête noir of the Kremlin. | Getty

And last weekend, far-right leaders convened in Budapest to launch their own chapter of Stop Operation Soros.

The event featured Nick Griffin, the former leader of the British National Party, who has said it’s now “Russia’s turn” to lead the world; the right-wing religious group Knights Templar International; Macedonian journalist Ljupcho Zlatev; and several Hungarian politicians from the far right, which has drifted toward Russia.

One of them, Imre Téglásy, head of the pro-life Alfa Alliance, in his remarks noted the presence of a Russian camera crew and praised Vladimir Putin’s regime.

“I would like to express my respect my dear friends to Russia,” he said. “God save Russia, which has returned to its national and traditional roots. God save the U.S., which under the leadership of President Trump may return to its original, God-respecting American values.”

A hundred years of Russian feminism

Вчера пришло, не ходил, патамушта в другом месте было паинтереснее

Уважаемые коллеги, добрый день!

Приглашаем вас принять участие в мероприятии, посвященном 100 летию феминизма в России.

Сегодня на Шаболовке, начало в 16 40. Аудитория 3211. Спасибо

Dear Colleagues,

International Office of the Faculty of Economic Sciences is happy to invite you to attend a presentation of research on genger inequality in academia.

To commemorate the double anniversary - 100 years of the first International Women’s Day in Russia, that was held by coincidence on February 23 (Old style), now March 8, and 150 years birthday of greatest woman scientist, the first person AND the only woman that was awarded two Nobel prizes, and the only person to win in two different sciences, Marie Skłodowska Curie we aim to draw attention of the HSE students, and wider community of young professionals to the role of women in modern society, academia and education, its development over time and think about the possible future.

22 March 2017

16 40 at SHABOLOVKA 26, room 3211

GUEST SPEAKERS:

Ina Ganguli, Ph.D., Assistant Professor, University of Massachusetts Amherst,

Did the Soviets Solve the “Productivity Puzzle” - Gender Differences in Science in the Soviet Union

Pamela Campa, Ph.D., Assistant Professor of Economics at University of Calgary,
Culture, Institutions and Women at Work

Special guest: Olga Savinskaya, Associate Professor, Faculty of Social Sciences, Higher School of Economics

All are welcome!

с уважением, Оксана Будько

________________________

Международный отдел
Факультета экономических наук
Шаболовка, 26 оф. 5216
тел. 8 (495) 772 95 90 * 26223

Ну, вопчемта : большего компромата на феминизьм.ру трудно придумать
похоже на реальный отказ от рассудочности, калькулируемости

Russian historical peasant condom

Через год и я родился, мб, из-за неиспользования
этого презика, кой на фотку пашшол, или качество

Россия — родина кондома

первые русские презервативы изготовлялись, как известно, из коры деревьев (неценных пород, нонего ловно гомоска)
в народе это осталось в виде поговорки о вьетнамском бабмуковом презервативе, который предохраняет п лоховатка, зато не гнёцо

Поскольку уже с конца XIX века в европейской части России начинается бум дачного строительства, расчищенные пустоши продаются крестьянами под дачные участки [крестьянам!!! Карл], и на месте бывших баковок вскоре строятся дачные поселения, которое новосёлы, вслед за крестьянами-лесорубами, стали называть Баковками, но теперь это уже название места. Впоследствии дачные поселения смыкаются в одно целое, которое называют Баковкой уже без номера, однако до конца XX века оставались ещё дачи с почтовыми адресами Баковка-1 и Баковка-2 [а у вас какой размерчег ?].

традиции храним:

• Бако́вка ж. собр. кстр. известный разбор рогож.
• Баковский завод резинотехнических изделий
• Баковский исправительно-трудовой лагерь
• История Баковки

US dollar: history and symbols

the 5th constitution

а, мб, уже и шестая за 100 лет
другими словами: срок конституции короче длины поколения
каждый раисянин живёт по 3-4м основным законам
а день сегодня — рабочий, или выходной ?

от канала Енисей