Metonymy of death

это сердце, а не метонимия

«Смерть была жива и стояла на месте»: могилы режимов

Serguei Alex. Oushakine (Сергей Ушакин)
2009, Советское прошлое и культура настоящего. В 2 т. / отв. ред. Н. А. Купина, О. А. Михайлова. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун‑та, 2009.

Я остановлюсь на двух моделях риторической текстуризации смерти в российском прошлом. В первом случае воображаемые смерть и похороны были призваны не столько отразить действительность, сколько зафиксировать ее значимость. Журналистика Андрея Платонова 1920-х годов позволит убедиться в том, что формирование нового, социалистического режима воспринималось прежде всего как физическое уничтожение следов режима предыдущего: в большевистской революции Платонов видел не только традиционное проявление жертвенности, но и процесс активного умерщвления прошлого. Умерщвлением прошлого, однако, восприятие революционной смерти не ограничивалось. «Жизнь» оказывалась вытесненной платоновским понятием «труд-смерть»: самоубийство становилось самопожертвованием. Вторая модель демонстрирует, как смерть и связанные с ней ритуалы дают начало потоку символических практик, призванных осмыслить утраченное и происшедшее. Речь пойдет об участниках войны в Афганистане: люди погибли, однако как будто ничего не произошло. Используя переписку и интервью солдатских матерей, я постараюсь продемонстрировать, как эти женщины постепенно превратили могилы сыновей в памятники советской эпохи. Являясь своеобразными метонимиями смерти, солдатские могилы не только материализовали память об умерших сыновьях, но и стали надгробиями советскому режиму. Прошлое материализовалось не столько как ушедшее, сколько как утраченное. Оба примера связаны с общей антропологической проблемой: осознание негативного опыта, осознание утраты оказывается переведенным на язык позитивных действий — от дискурсивных практик до социальных сетей.