 | ||
|
Герой борьбы с московской чумой 1771 года оказался на месте случайно. 28-летний полковой лекарь Данило Самойлович из-за «жестокой лихорадки с кровавым поносом» был признан негодным к полевой службе. Он получил назначение в гарнизон Оренбурга, куда и направлялся из Бухареста проездом через Москву. У Самойловича не было денег на дорогу, он хотел одолжиться у докторов московского военного госпиталя. Но увидев, что там творится, нарушил приказ и не поехал в Оренбург, а включился в борьбу с чумой.
Эпидемия была объявлена без уточнения, что это чума. Главный врач Москвы Андрей Риндер приезжал в госпиталь, где лежали первые заболевшие. Сознавая, с чем имеет дело, беседовал с докторами через огонь, как во времена Чёрной смерти, а наверх доложил, будто это «прилипчивая лихорадка».
До поры положение скрывали на всех уровнях. В марте 1771 года трофейная турецкая шерсть поступила на Большой Суконный двор — крупнейшее предприятие Москвы, где трудилось 3260 крепостных. Заразилось несколько десятков рабочих. Не афишируя поветрие, хозяева фабрики хоронили их как обычно, на церковных кладбищах, отчего чума перекинулась на город. Но тайное стало явным, профессор хирургии Касьян Ягельский нагрянул на фабрику с полицией и обнаружил 16 больных бубонной чумой.
Работников вывели в карантины, устроенные в монастырях. Для простого человека «карантиновать» значило разориться: еда и одежда за свой счёт, работать нельзя, торговать тоже, дом со всеми пожитками сжигали. Зачем? Этого население не понимало: «моровой язвы» на Москве не видали более 100 лет. Официальной информации не было. Изъятые для уничтожения вещи попадали на рынок, и в целом всё имело вид обычного полицейского грабежа.
Больных прятали, погибая целыми семьями. В апреле умерло 744 человека, в мае 851, в июне 1099. Ответственный за ликвидацию «язвы» генерал-поручик Еропкин учредил из московских врачей Медицинский совет, выявлявший зачумлённых для помещения их в больницу, устроенную в Угрешском монастыре. Самойлович вызвался руководить больницей и жить в ней безвыездно.
Его помощники — подлекари и студенты-медики, по словам Самойловича, «испытывали ужасные страдания и в большинстве гибли». А сам он перенёс чуму в лёгкой форме: день болела голова и ощущалась слабость, затем только боль в паху, где возник бубон, который за неделю рассосался.
Лечение чумы было симптоматическим: карбункулы и бубоны обрабатывали припарками, чтобы они скорее отделились от кожи, потом вскрывали. «Особенно часто я делал разрезы чумных бубонов, когда они достигали необходимого созревания, — вспоминал Самойлович, — Выжимая из них гной, я не мог избежать загрязнения пальцев… хотя очищал от гноя свои бистури (скальпели) и ланцеты, но так как они нужны были мне каждую минуту, я их всегда имел при себе в сумке. Отсюда легко заключить, что я не только всегда имел дело с чумным ядом, но что яд этот всегда был в моих карманах».
И тогда Самойловича осенило: «Не могу ли я считать, что, погружая свои пальцы в яд, вирулентность которого ослаблена доброкачественным гноем, или имея при себе инструменты, которые также погружались в этот гной, я подвергался своего рода инокуляции? Между тем мои помощники, накладывая припарки и прикасаясь к несозревшим бубонам, содержавшим гной ещё неослабленной силы, отважно подвергались всей ярости врага, принесшего им гибель». Студенты-медики Степан Цветков, Алексей Назаров и Алексей Смирнов невольно выступили в роли контрольной группы: они погибли [в вики не попали], имея дело с неослабленным возбудителем чумы.
Эта догадка принесла Самойловичу имя в науке. За неё 12 медицинских академий Европы сделали его своим почётным членом. Впоследствии Самойлович раздобыл 250-кратный микроскоп и пытался найти в бубонном гное возбудитель болезни, «чумной яд». Но, не имея ни понятия о микробах, ни анилиновых красителей, бациллы не увидел. Обнаружил только «нечто, похожее на лягушачью икру». Вероятно, лимфоциты.
Уверенность Самойловича в своей гипотезе возросла, когда точно такая же история произошла в больнице Лефортовского дворца с её главным врачом Петром Ивановичем Погорецким (1740-1780). Погорецкий с Ягельским предложили Самойловичу «подать на грант»: просить у Медицинской коллегии стипендию, чтобы ехать в Европу за шапочкой доктора медицины, и там опубликовать свою теорию. Казалось, теперь, когда Самойлович переболел, ему ничего не угрожает.
Эпидемия нарастала. В июле погибло 1708 человек, в августе 7268. Угрешская больница стала тесна, Еропкин устроил новую в Симонове монастыре, где братия вымерла от чумы. Главным врачом там стал Самойлович. Сломав стены келий, он получил залы, вмещавшие беспрецедентное количество пациентов – более 2000. Выздоравливающих переводили в Данилов монастырь.
Хотя генерал-поручик Еропкин выполнял все рекомендации Медицинского совета, его меры оборачивались во вред. Опечатали бани — люди перестали мыться, облегчив передачу инфекции. Запретили въезд с товарами на территорию Москвы — подорожали продукты. Цены выросли ещё сильней, когда закрыли на карантин питейные заведения, не говоря уж о том, что стало негде забыться. Трезвеющий народ воспринимал действительность всё более критически.
Закрыли фабрики — стало негде работать. Продавать вещи нельзя: торговлю с рук запретили, ограничивая циркуляцию заразных вещей и денег. Чтобы не обездолить близких, больные разбредались по городу и умирали подальше от дома, так что их личность нельзя было установить. Полиция стала обходить дома, фиксируя все случаи повышения температуры: если смерть наступала за неделю, умерший считался «язвозачумлённым» и его имущество уничтожалось, а родных гнали в карантин. Тогда здоровые люди стали объявляться больными, чтобы при случае от начала болезни до смерти формально проходило больше времени. Полиция привлекла к обходам врачей, которые изобличали симулянтов. В ответ начались покушения на медиков.
В последних числах августа один рабочий рассказал священнику храма Всех Святых на Кулишках [Старая площадь в СССР] свой сон: ему явилась Богородица и сетовала, что вот уже тридцать лет никто не молился её образу на Варварских воротах. За это Христос якобы разгневался и решил наслать на Москву каменный дождь. Но Божья Матерь по доброте своей упросила заменить камни с неба на моровую язву.
У Варварских ворот началось столпотворение: люди по очереди забирались на лесенку, чтобы приложиться к надвратному образу, тут же сдавались деньги на «всемирную свечу». Отовсюду несли к иконе зачумлённых, которые целыми днями лежали посреди толпы.
Объяснялся этот флешмоб тем, что московский архиепископ Амвросий по рекомендации врачей запретил священникам брать у прихожан деньги. И как только начался сбор хоть каких-то денег у Варварских ворот, туда собрались попы со всей Москвы. Началось «не богослужение, но торжище».
Сознавая угрозу, архиепископ попросил Еропкина опечатать собранные деньги. Для этого вечером 26(15) сентября была направлена воинская команда. Но десятитысячная толпа не отдала солдатам кассу. Все повторяли за попами: «Богородицу грабят!» Сборище перешло в митинг. Тут же были озвучены следующие слухи: 1) вся армия на фронте, в распоряжении Еропкина всего сотня солдат 2) турки прорвались и скоро начнут штурм города 3) жив государь Пётр Фёдорович (убитый людьми Екатерины её муж, царь Пётр III), он объявился где-то на Волге и идёт на выручку. Звонарь храма на Кулишках ударил в набат, ему вторили все городские церкви.
По этому сигналу народ с кольями и топорами ринулся в Кремль, резиденцию архиепископа. Амвросий еле унёс ноги. Толпа разгромила винные погреба Чудова монастыря, утолив наконец жажду после месячного воздержания. На следующее утро 27(16) сентября восставшие под предводительством целовальника (хозяина закрытого питейного дома) Ивана Дмитриева [не нащол] настигли переодетого в мужицкий кафтан Амвросия в Донском монастыре. Чтобы не осквернять убийством храм, архиерея выволокли за ворота. Он воспользовался паузой, чтобы объяснить собравшимся смысл своих решений. И почти убедил, как тут из разбитого винного погреба выбрался пьяный мастеровой Василий Андреев [вошёл в историю] и со словами: «Он же колдун и вас морочит» ударил Амвросия колом в лицо. Больше архиерея никто не слушал.
Покончив с ним, толпа двинулась к Данилову монастырю, чтобы убить главного лекаря. К счастью, никто не знал, как он выглядит. Самойлович попался восставшим у ворот, когда шёл из городской Павловской больницы. На вопрос «не ты ли главный лекарь?» он соврал, что он только подлекарь, а в Данилов монастырь шёл по поручению руководства. Его как следует отделали, чтобы впредь не лечил чумных, и загнали обратно в Павловскую больницу. А Даниловскую разгромили, вытолкав оттуда пациентов силой. На следующий день, когда установился порядок, больные вернулись сами, потому что в монастыре их кормили и выхаживали.
Еропкин, у которого действительно не было и сотни солдат, собрал 130 добровольцев из дворян. Вечером 27-го сентября волонтёры проникли в Кремль и принялись рубить, колоть и стрелять пьяных. Положив 400 человек, заняли Спасские ворота. Там произошло главное сражение, где народ с палками едва не победил вооружённых солдат и офицеров: в какой-то момент восставшие отбили одну из двух пушек Еропкина. Пальнуть картечью не успели только по случайности, потому что ни у кого не нашлось огня.
Испуганная императрица направила в Москву своего фаворита Григория Орлова с четырьмя гвардейскими полками и 400 тысячами рублей. Граф Орлов собрал московских врачей – их было всего 23 на 130-тысячный город – и спросил их мнение. Ему ответили, что болезнь действительно чума, что людей в карантинах нужно кормить, а установленные 42 дня изоляции – слишком много, по опыту московской эпидемии хватает 16. И важно не уничтожать вещи зачумлённых, а дезинфицировать. Это было ново не только для России, ни и для Европы. Профессор Ягельский составил порошок на основе серы и селитры, которым окуривали одежду, жилища, больницы и общественные здания. Инструкцию по применению разрабатывал Самойлович. В ходе испытаний он надышался сернистым газом буквально до посинения лица. «Все суставы у меня оказались как бы вывихнуты, — писал он позднее, — брови, ресницы, борода и волосы выпали». Ученики Самойловича вспоминали, что его руки тогда были навсегда обезображены ожогами.
К ноябрю инструкция была готова. Орлов выделил для эксперимента 7 каторжников, только что присланных по этапу. У стен Симонова монастыря был дом, где все погибли от чумы. Самойлович окурил его, развесив оставшиеся от умерших вещи из меха, шерсти и хлопка, пропитанные гноем и язвенной сукровицей. После восьмикратной обработки эти вещи надели подопытные уголовники, и не снимая их, прожили в том доме 16 суток. Потом противочумная комиссия повторила опыт, переведя их в том же платье в другой окуренный дом, где они благополучно провели ещё 15 дней. Все остались живы, и по уговору получили свободу [уговор дороже денег]. После этого в течение зимы всю Москву обработали квартал за кварталом. Окуривание спасло от сожжения 6000 домов — половину всего жилого фонда.
Теперь в карантины и больницы шли уже с охотой: там каждому полагалось на день два фунта хлеба, фунт мяса и 120 граммов водки. Выздоравливающим Орлов давал подъёмные — женатым по 10 рублей, холостым по 5, и это в городе, где 3 рубля считались неплохим месячным жалованьем. Появились даже симулянты, желавшие поболеть в такой роскоши. Эпидемия прекратилась в апреле 1772 года, унеся по официальным данным 56672 жизни.
Из лекаря Самойлович стал штаб-лекарем и ведущим сотрудником противочумной комиссии при сенате. Фактически он три года координировал борьбу с чумой во всех концах империи. Осенью 1774-го ему довелось иметь дело с отдалённым последствием чумного бунта. В Москву доставили пленного «государя Петра Фёдоровича». Это был Емельян Пугачёв, который использовал бытующий в Москве слух и решил выдать себя за убитого в Ропше царя.
Прокурор вызвал Самойловича в застенок на Монетном дворе, где содержался самозванец, из опасения, что Пугачёв не доживёт до казни. Вождь крестьянской войны явно умирал от воспаления лёгких. Запертый в холодном подвале, он не мог прилечь в своей тесной клетке. Пугачёв висел на короткой цепи как распятый. Самойлович распорядился перевести его в тёплое помещение, выписал лекарства из сенатской аптеки и на две недели запретил допросы.
Когда пациент пошёл на поправку, врача к нему больше не допускали. Совершенно здоровый Пугачёв был публично четвертован на Болотной площади. Штаб-лекарь Самойлович стоял у самого эшафота и наблюдал, как государь Пётр Фёдорович умирает в последний раз.
Источник, там больше картинок
До поры положение скрывали на всех уровнях. В марте 1771 года трофейная турецкая шерсть поступила на Большой Суконный двор — крупнейшее предприятие Москвы, где трудилось 3260 крепостных. Заразилось несколько десятков рабочих. Не афишируя поветрие, хозяева фабрики хоронили их как обычно, на церковных кладбищах, отчего чума перекинулась на город. Но тайное стало явным, профессор хирургии Касьян Ягельский нагрянул на фабрику с полицией и обнаружил 16 больных бубонной чумой.
Работников вывели в карантины, устроенные в монастырях. Для простого человека «карантиновать» значило разориться: еда и одежда за свой счёт, работать нельзя, торговать тоже, дом со всеми пожитками сжигали. Зачем? Этого население не понимало: «моровой язвы» на Москве не видали более 100 лет. Официальной информации не было. Изъятые для уничтожения вещи попадали на рынок, и в целом всё имело вид обычного полицейского грабежа.
Больных прятали, погибая целыми семьями. В апреле умерло 744 человека, в мае 851, в июне 1099. Ответственный за ликвидацию «язвы» генерал-поручик Еропкин учредил из московских врачей Медицинский совет, выявлявший зачумлённых для помещения их в больницу, устроенную в Угрешском монастыре. Самойлович вызвался руководить больницей и жить в ней безвыездно.
Его помощники — подлекари и студенты-медики, по словам Самойловича, «испытывали ужасные страдания и в большинстве гибли». А сам он перенёс чуму в лёгкой форме: день болела голова и ощущалась слабость, затем только боль в паху, где возник бубон, который за неделю рассосался.
Лечение чумы было симптоматическим: карбункулы и бубоны обрабатывали припарками, чтобы они скорее отделились от кожи, потом вскрывали. «Особенно часто я делал разрезы чумных бубонов, когда они достигали необходимого созревания, — вспоминал Самойлович, — Выжимая из них гной, я не мог избежать загрязнения пальцев… хотя очищал от гноя свои бистури (скальпели) и ланцеты, но так как они нужны были мне каждую минуту, я их всегда имел при себе в сумке. Отсюда легко заключить, что я не только всегда имел дело с чумным ядом, но что яд этот всегда был в моих карманах».
И тогда Самойловича осенило: «Не могу ли я считать, что, погружая свои пальцы в яд, вирулентность которого ослаблена доброкачественным гноем, или имея при себе инструменты, которые также погружались в этот гной, я подвергался своего рода инокуляции? Между тем мои помощники, накладывая припарки и прикасаясь к несозревшим бубонам, содержавшим гной ещё неослабленной силы, отважно подвергались всей ярости врага, принесшего им гибель». Студенты-медики Степан Цветков, Алексей Назаров и Алексей Смирнов невольно выступили в роли контрольной группы: они погибли [в вики не попали], имея дело с неослабленным возбудителем чумы.
Эта догадка принесла Самойловичу имя в науке. За неё 12 медицинских академий Европы сделали его своим почётным членом. Впоследствии Самойлович раздобыл 250-кратный микроскоп и пытался найти в бубонном гное возбудитель болезни, «чумной яд». Но, не имея ни понятия о микробах, ни анилиновых красителей, бациллы не увидел. Обнаружил только «нечто, похожее на лягушачью икру». Вероятно, лимфоциты.
Уверенность Самойловича в своей гипотезе возросла, когда точно такая же история произошла в больнице Лефортовского дворца с её главным врачом Петром Ивановичем Погорецким (1740-1780). Погорецкий с Ягельским предложили Самойловичу «подать на грант»: просить у Медицинской коллегии стипендию, чтобы ехать в Европу за шапочкой доктора медицины, и там опубликовать свою теорию. Казалось, теперь, когда Самойлович переболел, ему ничего не угрожает.
Эпидемия нарастала. В июле погибло 1708 человек, в августе 7268. Угрешская больница стала тесна, Еропкин устроил новую в Симонове монастыре, где братия вымерла от чумы. Главным врачом там стал Самойлович. Сломав стены келий, он получил залы, вмещавшие беспрецедентное количество пациентов – более 2000. Выздоравливающих переводили в Данилов монастырь.
Хотя генерал-поручик Еропкин выполнял все рекомендации Медицинского совета, его меры оборачивались во вред. Опечатали бани — люди перестали мыться, облегчив передачу инфекции. Запретили въезд с товарами на территорию Москвы — подорожали продукты. Цены выросли ещё сильней, когда закрыли на карантин питейные заведения, не говоря уж о том, что стало негде забыться. Трезвеющий народ воспринимал действительность всё более критически.
Закрыли фабрики — стало негде работать. Продавать вещи нельзя: торговлю с рук запретили, ограничивая циркуляцию заразных вещей и денег. Чтобы не обездолить близких, больные разбредались по городу и умирали подальше от дома, так что их личность нельзя было установить. Полиция стала обходить дома, фиксируя все случаи повышения температуры: если смерть наступала за неделю, умерший считался «язвозачумлённым» и его имущество уничтожалось, а родных гнали в карантин. Тогда здоровые люди стали объявляться больными, чтобы при случае от начала болезни до смерти формально проходило больше времени. Полиция привлекла к обходам врачей, которые изобличали симулянтов. В ответ начались покушения на медиков.
В последних числах августа один рабочий рассказал священнику храма Всех Святых на Кулишках [Старая площадь в СССР] свой сон: ему явилась Богородица и сетовала, что вот уже тридцать лет никто не молился её образу на Варварских воротах. За это Христос якобы разгневался и решил наслать на Москву каменный дождь. Но Божья Матерь по доброте своей упросила заменить камни с неба на моровую язву.
У Варварских ворот началось столпотворение: люди по очереди забирались на лесенку, чтобы приложиться к надвратному образу, тут же сдавались деньги на «всемирную свечу». Отовсюду несли к иконе зачумлённых, которые целыми днями лежали посреди толпы.
Объяснялся этот флешмоб тем, что московский архиепископ Амвросий по рекомендации врачей запретил священникам брать у прихожан деньги. И как только начался сбор хоть каких-то денег у Варварских ворот, туда собрались попы со всей Москвы. Началось «не богослужение, но торжище».
Сознавая угрозу, архиепископ попросил Еропкина опечатать собранные деньги. Для этого вечером 26(15) сентября была направлена воинская команда. Но десятитысячная толпа не отдала солдатам кассу. Все повторяли за попами: «Богородицу грабят!» Сборище перешло в митинг. Тут же были озвучены следующие слухи: 1) вся армия на фронте, в распоряжении Еропкина всего сотня солдат 2) турки прорвались и скоро начнут штурм города 3) жив государь Пётр Фёдорович (убитый людьми Екатерины её муж, царь Пётр III), он объявился где-то на Волге и идёт на выручку. Звонарь храма на Кулишках ударил в набат, ему вторили все городские церкви.
По этому сигналу народ с кольями и топорами ринулся в Кремль, резиденцию архиепископа. Амвросий еле унёс ноги. Толпа разгромила винные погреба Чудова монастыря, утолив наконец жажду после месячного воздержания. На следующее утро 27(16) сентября восставшие под предводительством целовальника (хозяина закрытого питейного дома) Ивана Дмитриева [не нащол] настигли переодетого в мужицкий кафтан Амвросия в Донском монастыре. Чтобы не осквернять убийством храм, архиерея выволокли за ворота. Он воспользовался паузой, чтобы объяснить собравшимся смысл своих решений. И почти убедил, как тут из разбитого винного погреба выбрался пьяный мастеровой Василий Андреев [вошёл в историю] и со словами: «Он же колдун и вас морочит» ударил Амвросия колом в лицо. Больше архиерея никто не слушал.
Покончив с ним, толпа двинулась к Данилову монастырю, чтобы убить главного лекаря. К счастью, никто не знал, как он выглядит. Самойлович попался восставшим у ворот, когда шёл из городской Павловской больницы. На вопрос «не ты ли главный лекарь?» он соврал, что он только подлекарь, а в Данилов монастырь шёл по поручению руководства. Его как следует отделали, чтобы впредь не лечил чумных, и загнали обратно в Павловскую больницу. А Даниловскую разгромили, вытолкав оттуда пациентов силой. На следующий день, когда установился порядок, больные вернулись сами, потому что в монастыре их кормили и выхаживали.
Еропкин, у которого действительно не было и сотни солдат, собрал 130 добровольцев из дворян. Вечером 27-го сентября волонтёры проникли в Кремль и принялись рубить, колоть и стрелять пьяных. Положив 400 человек, заняли Спасские ворота. Там произошло главное сражение, где народ с палками едва не победил вооружённых солдат и офицеров: в какой-то момент восставшие отбили одну из двух пушек Еропкина. Пальнуть картечью не успели только по случайности, потому что ни у кого не нашлось огня.
Испуганная императрица направила в Москву своего фаворита Григория Орлова с четырьмя гвардейскими полками и 400 тысячами рублей. Граф Орлов собрал московских врачей – их было всего 23 на 130-тысячный город – и спросил их мнение. Ему ответили, что болезнь действительно чума, что людей в карантинах нужно кормить, а установленные 42 дня изоляции – слишком много, по опыту московской эпидемии хватает 16. И важно не уничтожать вещи зачумлённых, а дезинфицировать. Это было ново не только для России, ни и для Европы. Профессор Ягельский составил порошок на основе серы и селитры, которым окуривали одежду, жилища, больницы и общественные здания. Инструкцию по применению разрабатывал Самойлович. В ходе испытаний он надышался сернистым газом буквально до посинения лица. «Все суставы у меня оказались как бы вывихнуты, — писал он позднее, — брови, ресницы, борода и волосы выпали». Ученики Самойловича вспоминали, что его руки тогда были навсегда обезображены ожогами.
К ноябрю инструкция была готова. Орлов выделил для эксперимента 7 каторжников, только что присланных по этапу. У стен Симонова монастыря был дом, где все погибли от чумы. Самойлович окурил его, развесив оставшиеся от умерших вещи из меха, шерсти и хлопка, пропитанные гноем и язвенной сукровицей. После восьмикратной обработки эти вещи надели подопытные уголовники, и не снимая их, прожили в том доме 16 суток. Потом противочумная комиссия повторила опыт, переведя их в том же платье в другой окуренный дом, где они благополучно провели ещё 15 дней. Все остались живы, и по уговору получили свободу [уговор дороже денег]. После этого в течение зимы всю Москву обработали квартал за кварталом. Окуривание спасло от сожжения 6000 домов — половину всего жилого фонда.
Теперь в карантины и больницы шли уже с охотой: там каждому полагалось на день два фунта хлеба, фунт мяса и 120 граммов водки. Выздоравливающим Орлов давал подъёмные — женатым по 10 рублей, холостым по 5, и это в городе, где 3 рубля считались неплохим месячным жалованьем. Появились даже симулянты, желавшие поболеть в такой роскоши. Эпидемия прекратилась в апреле 1772 года, унеся по официальным данным 56672 жизни.
Из лекаря Самойлович стал штаб-лекарем и ведущим сотрудником противочумной комиссии при сенате. Фактически он три года координировал борьбу с чумой во всех концах империи. Осенью 1774-го ему довелось иметь дело с отдалённым последствием чумного бунта. В Москву доставили пленного «государя Петра Фёдоровича». Это был Емельян Пугачёв, который использовал бытующий в Москве слух и решил выдать себя за убитого в Ропше царя.
Прокурор вызвал Самойловича в застенок на Монетном дворе, где содержался самозванец, из опасения, что Пугачёв не доживёт до казни. Вождь крестьянской войны явно умирал от воспаления лёгких. Запертый в холодном подвале, он не мог прилечь в своей тесной клетке. Пугачёв висел на короткой цепи как распятый. Самойлович распорядился перевести его в тёплое помещение, выписал лекарства из сенатской аптеки и на две недели запретил допросы.
Когда пациент пошёл на поправку, врача к нему больше не допускали. Совершенно здоровый Пугачёв был публично четвертован на Болотной площади. Штаб-лекарь Самойлович стоял у самого эшафота и наблюдал, как государь Пётр Фёдорович умирает в последний раз.
Источник, там больше картинок
No comments:
Post a Comment